Медный всадник

Тем большим контрастом этому показному благополучию звучит переход к истинному, глубокому народному бедствию, олицетворенному в судьбе героя поэмы:

Но бедный, бедный мой Евгений…

Несколько дальнейших стихов, говорящих о состоянии безумного Евгения, подверглись Пушкиным довольно сложной правке. Первоначально (в ЦА и ПК) эти стихи читались так:

Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что было все ему дорогой
И двор и улица, но он
Не примечал. Он оглушен
Был чудной, внутренней тревогой.

Оставив без изменений первые два стиха, поэт стал править следующие:

Что никогда уж он дороги
Не разбирал. Он оглушен
*
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось — он
Не примечал. Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги

Это последнее чтение вошло во все издания поэмы, хотя такая правка и не представляется необходимой, и, возможно, еще не была окончена.

Дойдя до стихов 402-403, Пушкин снова встретил подчеркнутое слово, неприемлемое для царской цензуры:

Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне, —

и снова, как и в стихе 259, заменил его незначащим, нейтральным — «Седок».

Дальнейший текст — сцена Евгения у памятника, с обращением поэта к Петру, «властелину судьбы», был в ЦА, как уже говорилось, отчеркнут местами и отмечен знаками NB рукою цензора-царя. Пушкин в ПК перечеркнул карандашом почти весь этот текст (от стиха 413 — «Под морем город основался» до стиха 423 — «Россию поднял на дыбы?»), но не стал его целиком заменять, а лишь местами ослабил. Вместо

О, мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?

получилось такое, по существу искаженное и не очень понятное, чтение:

О, мощный баловень судьбы!
Не так ли ты скакал над бездной
И, осадив уздой железной,
Россию поднял на дыбы?

Самой, однако, «опасной» и неприемлемой для августейшей цензуры сценой была следующая за этим отрывком (стихи 424-442), посвященная переживаниям Евгения и его угрозе, брошенной памятнику. Прежде всего, поэт исправил стих 424 с «непозволительным» словом «Кумир», в третий раз примененным к Фальконетову монументу. Так, стих

Кругом подножия кумира

был заменен другим, где, сохраняя эпитет «дикий» следующего стиха, поэт придал Евгению несколько неожиданное чувство «тоски»:

Кругом скалы, с тоскою дикой [482]
Безумец бедный обошел…

Следующие за этим стихи подверглись — за исключением двух — существенной правке. Вместо стихов:

И взоры дикие навел
На лик Державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело…

Пушкин написал новый текст, гораздо менее выразительный, а точнее сказать, даже искажающий смысл этого ответственнейшего отрывка:

И надпись яркую прочел
И сердце скорбию великой
Стеснилось в нем. Его чело…

Сохранив нетронутыми следующие два стиха:

К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,

он вычеркнул стих

По сердцу пламень пробежал

и переработал стихи, следовавшие за ним, ослабляя их и сглаживая чувства Евгения, его вскипающий гнев, а вместе с тем вычеркивая неугодное цензору наименование петровского памятника «истуканом». В результате стихи 431-438 приняли после переработки такой вид:

И дрогнул он — и мрачен стал [483]
П<е>ред недвижным [484]Великаном
И перст с угрозою подняв
Шепнул, волнуем мыслью черной
«Добро, строитель чудотворный!
Уже тебе!..» Но вдруг стремглав
и т. д.

Изменение этих стихов является последней цензурной переработкой, внесенной Пушкиным в свою поэму. Остальной ее текст, до конца, в этом отношении не вызывал сомнений у цензора. Здесь нужно отметить лишь одну поправку в стихе 462, где слово «Колпак» («Колпак изношенный сымал»), неясное по своему предметному значению и напоминавшее о Юродивом в «Борисе Годунове», заменено словом «Картуз»; «изношенный картуз» мог быть получен Евгением от каких-либо «милостивцев» взамен шляпы, сорванной с его головы в день наводнения, когда он сидел «на звере мраморном верхом».