Медный всадник - Это ВАМ не Медный змий...

Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,

Кухарка брилась. Что с моей вдовой?

“Ах, ах!” и шленулась. Её увидя,

Та второпях, с намыленной щекой,

Через старуху (вдовью честь обидя)

Прыгнула в сени, прямо на крыльцо

Да ну бежать, закрыв себе лицо.

Это кульминационная, 50-я октава “Домика в Коломне”, на которой Пушкин сосредоточил внимание читателя дважды: сделав её семистрочной (все остальные октавы поэмы — восемь строк) и снабдив собственноручной иллюстрацией, содержательно дополняющей текст поэмы. Смысл образного (рисунком) дополнения: дать будущему читателю — не ленивому и любопытному — ту информацию, которую во времена Пушкина словом выразить еще было невозможно. Другими словами, речь идет о внелексических формах отдельных художественных образов, которые возникают в подсознании на уровне смутных догадок.

Подлинное лицо Евгения в “Домике в Коломне” для “света и молвы” пока еще прикрыто “зеркальцем Параши” — телевидением, которое также угадано Пушкиным задолго до его появления в качестве приданного злого гения.

Ей в приданое дано

Было зеркальце одно;

Свойство зеркальце имело:

Говорить оно умело.

С ним одним она была

Добродушна, весела,

С ним приветливо шутила

И, красуясь говорила:

«Свет мой, зеркальце! скажи

Да всю правду доложи:

Я ль на свете всех милее,

Всех прекрасней и белее?»

И ей зеркальце в ответ:

«Ты, конечно, спору нет;

Ты, царица, всех милее,

Всех румяней и белее».

И царица хохотать,

И плечами пожимать,

И подмигивать глазами,

И прищелкивать перстами,

И вертеться, подбочась,

Гордо в зеркальце глядясь.

Можно ли короче и содержательнее описать взаимоотношения еврейства с современным телевидением, чем это было сделано Пушкиным в “Сказке о мертвой царевне и семи богатырях”?

До сих пор вопрошает мировую общественность еврейский гений и по-прежнему “зеркальце Параши” не может доложить всей правды, поскольку является изначально, как и все другие средства массовой информации, собственностью “девицы”, которая, любуясь на свое отражение в “зеркальце Параши”, даже когда “содрогнулась вся столица” по-прежнему бездумно и беззаботно хихикает, как Шамаханская царица:

Хи-хи хи да ха-ха-ха!

Не боится знать греха.

“Сказка о золотом петушке”

Продолжая линию “Домика в Коломне”, в “Медном Всаднике” Пушкин, в свойственной только ему системе образов, описал первую попытку еврейства “успокоить Парашу”:

“Жениться? что ж? зачем же нет?

И в самом деле? Я устрою

Себе смиренный уголок

И в нем Парашу успокою.

Это оригинальный текст. А вот как выглядит привычный всем, канонический, присутствующий во всех дореволюционных и советских изданиях:

“Жениться? Мне? зачем же нет?

Оно и тяжело, конечно;

Но что ж, я молод и здоров;

Трудиться день и ночь готов;

Уж кое-как себе устрою

Приют смиренный и простой

И в нем Парашу успокою.

Надо быть очень внимательным ко всем тонкостям пушкинского текста, включая знаки препинания, чтобы второй, а тем более третий смысловой ряд открылся читателю. Четыре последовательно стоящих знака вопроса в оригинальном тексте, особенно последний (и в самом деле?), несут определенную смысловую нагрузку. Чтобы связать себя узами брака с русским народом, еврейству необходимо в самом деле стать народом, т.е. отказаться от претензий на особое место во всех видах управленческой деятельности, ибо все народы России и, русский прежде всего, отношения типа “я устрою себе” никогда не примут, как не примут и библейскую логику социального поведения, которая наиболее ясно и открыто изложена во второй главе “Книги Екклезиаста”:

«Я предпринял большие дела: построил себе дома, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые деревья… приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у СЕБЯ певцов и певиц и услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия. И сделался Я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною. Чего бы глаза мои не пожелали, Я не отказывал им, не возбранял сердцу никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моей долею от всех трудов моих. И оглянулся Я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился Я, делая их: и вот, все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем» (Стихи 4 — 11).

Далее следуют стенания о соотношении мудрости и глупости, которые отражены в “волненьях разных размышлений” Евгения, но, в отличие от его неспособности ответить самому себе чего же он хочет, Екклезиаст подводит жесткий итог бессвязным размышлениям о целях жизни еврейства в целом: