Медовые реки

   Выдался нервный день. Доктор Рихтер отправился в свое время, т.-е. в десять часов утра, в больницу, обошел четыре палаты (летом оне пустовали, потому что летом заводские рабочие не любили лечиться), принял в амбулаторном отделении человек пятнадцать, сездил к двум тифозным больным и в обычное время, т.-е. к пяти часам, вернулся домой. Он после рабочаго дня вообще чувствовал себя хорошо, как человек, который не даром ест хлеб, и ехал всегда домой с удовольствием. Прибавьте к этому, что Прасковья Ивановна, как все хохлушки, была отличная хозяйка и умела из ничего выкроить что-нибудь вкусное и даже пикантное.   Сегодня, как всегда, он вошел в переднюю в очень хорошем настроении. Паня его встретила, и по ея лицу он догадался, что в доме что-то неладно. Паня смотрела в землю, и это было плохим признаком. В столовой Прасковьи Ивановны не было, что было еще хуже. Доктор только теперь припомнил, что утром было что-то такое, одним словом -- была глупость, и что Прасковья Ивановна на него сердится. На чисто-русском лице доктора, с присвоенном таковому окладистой бородкой, мягким носом и этими добрыми славянскими глазами, явилось недовольное выражение. Если Прасковья Ивановна не в духе, следовательно все в доме идет вверх дном, и т. д.   Но "гражданин" Рихтер ошибся. Прасковья Ивановна вышла к обеду и даже извинилась, что заставила себя ждать. У нея был такой кроткий вид, и доктор понял, что все дело в сегодняшнем утреннем происшествии, о котором он совершенно добросовестно забыл.   -- Ну, что там такое делается?-- спросил доктор, когда подали по его вкусу зажаренную котлетку.   -- Я ничего не понимаю, Гаврила Гаврилыч,-- ответила она с продолжавшейся кротостью.   Он говорил ей "ты", а она -- "вы". Это как-то установилось само собой и оставалось.   -- Я тоже ничего не понимаю,-- ответил доктор.   -- Дело гораздо серьезнее, чем можно было бы думать,-- заговорила Прасковья Ивановна.-- И пока ясно только одно: что мы с вами ровно ничего не понимаем. Скажу больше, мы даже не можем ничего понять. Какие-то сибирские старцы, что-то такое Агаѳья... Игнат прежде, чем, бить жену, отчаянно дрался с одним из этих сибирских старцев,-- что Паня видела собственными глазами, когда мы спали. Заподозреть в чем-нибудь Агаѳью я не имею никакого права, и сам Игнат ни в чем ея не обвиняет. Вообще, в нашем доме творятся совершенно непонятныя вещи...   -- Гм... да...   -- И, как мне кажется, дело гораздо серьезнее, чем мы вообще привыкли думать о нашей прислуге.   -- Я понимаю, что прислуга такие же люди, как и мы с тобой,-- заговорил доктор, стараясь сдержать нараставшее раздражение.-- Да, понимаю... Может-быть, понимаю даже больше других, потому что сам -- сын петербургской кухарки...   Когда доктор начинал волноваться, что с ним случалось очень редко, Прасковья Ивановна сразу чувствовала себя виноватой. Опять сказывалась -- да простят меня южныя женщины!-- привычка восточной женщины к повиновению, в меньшем случае -- к известному режиму. Но сейчас вышло как раз наоборот. Прасковья Ивановна пододвинула свой стул поближе к стулу доктора и заговорила вполголоса:   -- Представьте себе, Гаврила Гаврилыч, наша Агаѳья помешалась на том, что должна спасать свою душу. Да... Я ходила к ней второй раз. Она почти обругала меня, как... Я, право, не умею сказать, как она меня называла. Но в ея глазах мы с вами просто погибшие люди... Она же и жалеет нас!.. Какая-то там щепоть, хождение по-солонь, и т. д. Она мне прямо в глаза сказала что считает нас погибшими людьми. Что-то тут играет роль и ржаной хлеб, и сельтерская вода, а то, что я волосы плету не в одну косу, по-девичьи... Представьте себе, все это говорит мне наша собственная Агаѳья и говорит авторитетно, как какая-то Жанна д'Арк.   -- Гм... да... Кажется, дело сведется к тому, что мы должны итти и извиниться пред Игнатом,-- не без ядовитости заметил доктор.   -- Опять не то!..   Прасковья Ивановна даже вскочила с своего места и зашагала по столовой.   -- Да, не то... Если вы хотите знать, гражданин Рихтер, я начинаю понимать нашу Агаѳью с ея щепотью и хождением по-солонь. Ведь весь вопрос в том, что она хочет спасти свою бабью душу, а мы... Вы только подумайте, что где-то в нашей кухни тлеет мысль о спасении души. Разве это не трогательно?   -- Прибавь к этому, что все эти сибирские старцы -- беглые и каторжники.   -- Очень может быть... Мы даже могли оы сделать так, что когда приедет Ѳедор Иваныч...   -- Ну, это уже лишнее...   -- Нет, будем говорить по душе... Мне Паня все разсказала, т.-е. разсказала, что в нашу кухню приходят какие-то два сибирских старца. Одного зовут Матвеем, который сегодня дрался с Игнатом, а другого Спиридоном. Они совращают нашу Агаѳью в раскол, и в этом разгадка сегодняшней истории... Игнат жалеет по-своему совращаемую жену и на этом основании бьет ее смертным боем.   Весь вечер был занят тоже мыслью о том, что делается в кухне. Паня раз пять бегала посмотреть в окно и ничего особеннаго не увидела. Игнат починял какую-то сбрую, а Агаѳья что-то шила. Даже завернувший вечерком становой Ѳедор Иваныч не мог отогнать этой мысли о кухне. Это был толстый и лысый мужчина за пятьдесят. Полицейский мундир сидел на нем мешком. Круглое лицо вечно лоснилось, точно было покрыто лаком. Ѳедор Иваныч любил хорошо покушать, хорошо выпить, хорошо соснуть и хорошо повинтить, отличался почти истеричной набожностью и боялся грома до такой степени, что во время грозы спасался на собственной постели, прикрыв голову подушкой. Между прочим, он любил острить, и одной из самых его удачных острот была та, что он прозвал доктора "гражданином".   -- Конечно, гражданин, потому что живет гражданским браком,-- обяснял Ѳедор Иваныч, подмигивая немного косившим глазом.   Сегодняшний вечер как-то не удался, как не удались пельмени у Агаѳьи, хотя по этой части она была великая мастерица. Прасковья Ивановна извинялась пред гостем, а доктор курил сигару и думал об Агаѳье.   -- У вас много раскольников?-- спросил он Ѳедора Иваныча.   -- А сколько угодно этого добра, хоть отбавляй. Наш Ушкуйский завод старинное и самое крепкое раскольничье гнездо. Ох, и хлопот же мне с ними было...   -- А сейчас?   -- Ну, сейчас как будто полегче... Бывают, конечно, случаи, но особеннаго ничего не заметно. Их губит то, что они делятся между собой на разные толки и согласия и отчаянно враждуют.   -- Чего же они хотят?   -- Вероятно, они и сами этого не знаиот...   Поздним вечером, когда Ѳедор Иваныч уехал, Прасковья Ивановна долго сидела на террасе одна. После весенняго теплаго дня наступила довольно холодная горная ночь. С террасы можно было видеть краешек заводскаго пруда, залегшую под плотиной фабрику, а дальше начинались горы, покрытыя лесом. Ночью фабрика была почти красива, благодаря своей вечной рабочей иллюминации -- всполохами вырывалось пламя из доменных печей, высокия трубы снопами разсыпали искры, густыми клубами валил черный дым. Где-то, точно под землей, слышались удары молотов, визг и лязг железа, тяжелое дыхание паровых машин, шум воды, свистки и окрики рабочих. Прасковья Ивановна долго любовалась этой картиной и вспоминала свою далекую родину с ея чудными весенними ночами. У нея что-то ныло в душе, ей хотелось плакать. Почему она не думала о своей душе, как думает Агаѳья?