Медовые реки

   Ага?ья исчезла, как тень. Куда она ушла -- никто не знал, хотя все и догадывались, что ей некуда было итти, кроме скитов.   -- Куда ей деться окромя,-- сурово отвечал Игнат, примирившийся с фактом.-- Старцы уволокли, как волки овцу...   Гражданин Рихтер был мрачен. Он ничего не говорил о своем настроении и отнесся с презрительным равнодушием к гнусному поведению Прасковьи Ивановны. Последняя давно раскаялась в своем проступке и не знала, чем и как возстановить свою репутацию в глазах гражданина Рихтера. Она, по женской логике, во всем обвиняла ?едора Иваныча, который все разболтал, как базарная баба, а потом в ея глазах оставался виновным и гражданин Рихтер, который своим поведением довел ее до гнуснаго предательства. Если бы он вступил с Ага?ьей в преступную связь -- это еще можно было бы понять и такие факты случаются, но полюбить свою собственную кухарку, женщину, у которой такия громадныя красныя руки, широкая мужицкая спина и, главное, ноги... Она не могла никак понять, что для гражданина Рихтера совсем не существовало ни Ага?ьиных рук и ног ни Ага?ьиной спины. Ага?ья для него оставалась той чудной русской женщиной, которая незримо и безыменно творила всю русскую историю.   Прошло лето. Наступила осень. В конце октября выпал первый снег. Однажды утром пришел к доктору кучер Игнат и заявил, что он уходит и чтобы искали другого кучера.   -- Куда же вы уходите?-- полюбопытствовал доктор.   -- Я-то? Не знаю... так... тошно мне... Пойду искать Ага?ью.   -- Где же вы ее найдете? В горах много места...   -- Уж я-то найду... Летом старцам везде дорога, а зимой прошел или проехал -- след и остался, а их я по следу и найду.   Игнат ушел, и гражданину Рихтеру было совестно, что он бранил его негодяем.   Вместо Ага?ьи была нанята другая кухарка, вместо Игната -- новый кучер. Происходившая в докторской кухне драма начала понемногу зарастать травой забвения. Только приезжавший изредка ?едор Иваныч, когда оставался с доктором с глазу на глаз, говорил:   -- Ага?ья не вернулась?   -- Нет...   -- Ну, я приму свои меры... Впрочем, она могла уйти в другой стан -- тогда я безсилен.   Помолчав немного, ?едор Иваныч прибавлял:   -- А славная была бабенка...   -- Не будемте говорить об этом, ?едор Иваныч.   -- Действительно, наплевать. Наверно, она ушла из моего стана...   Наступила зима, суровая, снежная. Гражданин Рихтер чувствовал себя как-то особенно скверно. Его охватывала неопределенная глухая тоска. День за днем тянулся с унылой медленностью, а люди точно не жили, а только отбывали повинность собственнаго бытия. В докторском домике водворилась какая-то хроническая скука. Прасковья Ивановна тоже чувствовала себя хмуро. Она, несмотря на все свои старания, никак не могла возстановить своей репутации в глазах гражданина Рихтера, и это угнетало ее с каждым днем все сильнее и сильнее. Она отводила душу только с своей горничной Паней, которую вывезла из Малороссии.   -- У нас теперь на Украйне как хорошо...-- повторяла Папя с. тяжелым вздохом.-- Поедемте, барыня, домой?..   -- Некуда мне ехать, Паня.   Прошло Рождество, масленица, и наступил Великий пост. Суровая уральская зима долго не сдавалась на ласки начинавшейся календарной весны. Провертывались и теплые деньки, а потом опять падал снег, выла мятель и замерзала оттаявшая вода. Эта пестрая погода, когда зима точно боролась с весной, характерно называется отзимьем. Особенно скучны были вечера, темные, неприютные, раздражающие своей безнадежной тоской. На Урале весна очень коротка, и зима почти без всяких предисловий переходит прямо в лето, тоже короткое, но полное своеобразной прелести.   Среди скверных и тяжелых дней бывают еще более скверные и тяжелые. Именно в один из таких мрачных дней в докторский домик завернула Марья Тимо?еевна. Дело было вечером, и она, по обыкновению, прошла сначала в кухню. Паня, целый день вертевшаяся в кухне, сообщила об этом событии господам, которые пили чай в столовой.   -- У ней есть какое-то дело до вас,-- обясняла она, задыхаясь от совершенно безпричиннаго волнения.   -- Зови ее сюда,-- коротко приказала Прасковья Ивановна, чтобы насолить гражданину Рихтеру, который усвоил гнусную привычку за вечерним чаем читать вечную газету и изводить ее угнетающим молчанием.   Марья Тимо?еевна вошла в столовую крадущимся шагом, точно боялась кого-то разбудить. Прасковья Ивановна пригласила ее сесть, что делалось тоже на зло гражданину Рихтеру, прятавшемуся за газетой.   -- Ну, каково вы поживаете, Марья Тимо?еевна?-- с усиленной ласковостью заговорила Прасковья Ивановна, обрадовавшаяся живому человеку.   -- Какая уж наша жисть...-- певуче ответила Марья Тимо?еевна, оглядываясь кругом, точно ждала какой-то засады.-- так, день да ночь -- сутки прочь...   -- Чаю хотите? Ах, да, ведь вы не пьете чай... Я вам сделаю просто сахарной воды с вареньем... Ведь вы любите варенье, Марья Тимо?еевна?   -- Ох, не до угощенья мне, Прасковья Ивановна... Головушка с плеч! Вот какое дело...   -- Что такое случилось, Марья Тимо?еевна?!.   -- Да уж не знаю, как тебе и разсказать...   Марья Тимо?еевна еще раз оглянулась кругом и заговорила уже шопотом:   -- Сижу я это третьева-дни вечером, а в окошко кто-то и постучи... Страсть я перепугалась, потому как живу одна с дочерью, и всякий может обидеть. Выглянула в окошечко, вижу, стоит старец Спиридон... У меня так сердце и упало. Чувствую, что он не с добром... Ну, пустила его в избу, а сама глаз с него не спускаю. Ну, снял он с себя шубу и говорит: "Приказала тебе, Марья Тимо?еевна, Ага?ья долго жить...". У меня ноженьки подкосились, гляжу на него, а сама ничего не понимаю. Затемнилась вся... "Какая Ага?ья?" -- спрашиваю.-- "А, грит, которая у дохтура в стряпках жила. Она самая"... Заплакала я, глупая, Налагая тоже ревет... И что бы, думала, вышло? Эти самые сибирские старцы совсем даже безсовестные, т.-е. Матвей. Это он тогда увел от вас Ага?ью в лес. Сначала для прилику упоместил ее у двух старушек-скитниц. Она там и жила до снегу. А потом обявился Игнат и начал жену звать домой или чтобы она жила с ним. Он тоже хотел спасать душу. Матвей-то тут и оказал себя настоящим волком. Прогнал Игната, а Ага?ью увел к себе в избушку. А она идет за ним, как коза... Грешно и разсказывать-то. Все Ага?ья делала, что ей Матвей ни скажет... Ах, грех, грех!.. У Сипридона-то все на глазах было, потому как он вместе с Матвеем в одной избушке спасался. А Игнат-то в том роде, как последняго ума решился. Всю зиму, слышь, все по скалам бродил, а потом высмотрел себе пещеру и поселился в ней с другим скитником. По весне, этак неделе на шестой поста... ох, грех и разсказывать-то! Тяжелая была Ага?ья и не могла никак разродиться. Так и померла в избушке у Матвея, он ее и похоронил в лесу, а сам ушел, куда глаза глядят. Вот какой грех-то, Прасковья Ивановна... Ну, Спиридону стало скучно жить одному, он и пошел разыскивать Игната. Нашел ихнюю пещеру, а Игнат еле жив. Слышь, тринадцать дён без еды прожил... Спиридон-то едва из пещеры выволок да к матери на завод и привез. Ох, грех, грех...   Гражданин Рихтер ушел к себе в кабинет и, не зажигая лампы, долго стоял у окна. На него глядела темная ночь. Падал мягкими хлопьями последний снежок. Темно было и на душе гражданина Рихтера.