Медовый месяц: Рассказы

Я ждал. Прислушивался. Боялся упустить хоть слово. Стараясь не шуметь, подошел к двери. Комната Дика тоже открыта. Ни звука.

Поверьте, у меня вдруг мелькнула безумная мысль, что они целуются там, в тишине, долгим умиротворяющим поцелуем, которому одному дано не только уложить печаль в постель, но и понянчиться с ней, заботливо подоткнуть одеяло, посидеть рядышком, пока она не заснет спокойным сном. Ах, как хорошо.

Всё. Тут я услышал шаги и на цыпочках вернулся на свое место.

Это была Мышка. Она шла обратно, ощупью отыскивая дорогу, чтобы дать мне письмо. А где же конверт? Будто боясь, что еще не просохли чернила, она держала лист бумаги за самый краешек.

Голова у нее была опущена… лицо спрятано в меховой воротник, так что я ничего не заметил, пока… бумажка не выпала из ее руки и она сама не рухнула на пол возле кровати… прижалась к ней щекой, разметала руки, будто не осталось у нее больше ничего, чем она могла бы защищаться, оттого отдавала она себя на волю течения, и оно уносило ее вдаль, туда, где не было видно дна.

Мгновенная картина возникла у меня в голове. Дик застрелился. За ней последовали другие: я бросаюсь к нему, его тело, голова не повреждены, только над виском маленькая синяя дырочка, поднимаю на ноги весь отель, организую похороны: закрытый кеб, новая визитка…

Я нагнулся, поднял письмо и, поверите ли, парижское comme il faut[25] оказалось столь сильным, что я не мог приняться за чтение, не извинившись.

«Мышка, моя маленькая Мышка!

Ничего не выйдет. Это невозможно. Я не представляю себе. Нет, я люблю тебя. Я тебя очень люблю, Мышка, но я не могу обидеть ее. Всю жизнь ее только и делали, что обижали. Я просто не в силах нанести ей последний удар. Пойми, она только кажется сильнее нас обоих, на самом деле она совсем слабая и очень гордая. Это убьет ее… убьет ее, Мышка. О господи, я не могу убить мою мать! Даже ради тебя. Ради нас. Ты понимаешь?.. понимаешь?

Пока мы строили планы, все казалось возможным, но поезд тронулся, и я понял, что все кончено. Я почувствовал, она не отпускает меня… зовет обратно. И сейчас я слышу ее голос. Она осталась совсем одна и еще ничего не знает. Надо быть исчадием ада, чтобы решиться сказать ей, и я не могу. Мышка, пусть она ничего не узнает. Мышка, неужели, неужели в глубине души ты не согласна со мной? Не могу, все так ужасно, я даже не знаю, хочу ли ехать обратно. Сам хочу? Или это мама зовет меня? Не знаю. Мысли путаются. Мышка… Мышка, что будет с тобой? Боюсь думать. И не смею. Потому что не выдержу. Я должен выдержать. Мне осталось… проститься с тобой и уехать. Я бы не смог уехать, не простившись. Ты бы испугалась. Тебе не надо пугаться. Не будешь?.. нет? Я не могу… Всё. Не пиши мне. У меня не хватит мужества ответить тебе, а твой тонкий почерк…

Прости меня. Не люби меня. Нет, люби. Люби меня.

Дик».

Что вы об этом думаете? Своеобразное послание, не правда ли? Мне стало легче оттого, что он не застрелился, а потом я почувствовал бурную радость — мы стали равны… более чем равны с моим «очень, очень любопытным» англичанином…

Глаза у Мышки были закрыты, лицо спокойное, но она плакала, и слезы жемчужинами скатывались по ее щекам, только веки слегка подрагивали.

Почувствовав мой взгляд, она открыла глаза и увидела письмо.

— Вы уже прочитали?

Я бы поверил ее спокойствию, если бы не голос. Наверное, так разговаривала бы крошечная морская раковина, выброшенная на берег соленой волной…

Принимая печальный вид, я кивнул и положил письмо на стол.

— Невероятно! Просто невероятно! — про шептал я.

Она встала, подошла к умывальнику, намочила в кувшине платок, провела им по глазам и сказала:

— Да нет же. Как раз вполне вероятно.