Медведь

За стенами больницы бушевала настоящая снежная буря, на глазах превращавшая спящую улицу в сказочный белоснежный тракт. Завтра утром измученные зимой горожане будут месить сугробы, тщетно искать места для парковки, проклинать снежную зиму, не понимая, как это здорово — вдыхать влажный январский воздух, хрустеть свежим снегом, утопать в нем, чувствовать его холод, быть живым.

До утренней суеты оставалось несколько ночных часов и одна большая операция.

Я не знала, переживет Медведь вторую операцию или нет, но на душе у меня было спокойно, как будто школьный батюшка, отпуская с урока, сказал еще не вполне поставленным басом, пряча смущенную мальчишескую улыбку в окладистую бороду: «Иди с Богом!».

Я вышла из больницы с Богом в душе, или так мне казалось. А может быть, это одно и то же: нам кажется, что на душе стало светлее, легче, спокойнее, значит, появился в ней божественный отсвет.

Окна реанимации светились таким же ровным белым светом. Где-то за ними в гулких коридорах простучали колеса каталки, а нейрохирург с грустными глазами уже включил лампу над операционным столом.

Больше всего на свете хотелось провалиться в сон, по глубине и отсутствию мыслей равный коме третьей степени. Ничего не слышу, никого не вижу, ни о чем не знаю. Я хочу, чтобы меня не было. Пусть это будет сон третьей степени, только пусть мне ничего не снится. Не навсегда, до весны.

Уже не было сил ехать домой. Я хотела заснуть и исчезнуть прямо возле серого больничного корпуса, под вой набирающей силу метели, и проснуться тоже там, весной, когда выглянет солнце, когда оно растопит снег и больничное небытие, когда все должно быть по-другому.

Он откроет глаза, я посмотрю в них — и это будет настоящее счастье! Даже если он меня не узнает, он будет жив. Об этом счастье можно не догадываться всю жизнь, а можно понять мгновенно, когда мгновения самой последней, крайне тяжелой степени.

А потом у нас будет совсем другая жизнь, но ведь медицина не стоит на месте! Кто сказал, что мы не сможем сделать новую жизнь чуть более счастливой, даже если никто не поймет этого счастья.

Крылья внутри успокоились и словно укрыли сердце. День за днем они бились, трепетали, и вот замерли, последние, после врачей, после экстрасенса, смирившись с бессилием — там уж как Бог даст, а мы все сделали. Они словно вышли наружу и укрыли меня целиком.

Часть вторая КРЫЛЬЯ ТРЕТЬЕЙ СТЕПЕНИ

Белый коридор. Железные стулья. Большое окно почти до пола.

За окном ярко светило солнце, внутренний двор большой больницы по-прежнему был покрыт снегом, но снег таял, и в воздухе пахло весной, даже тут, в больнице, даже возле дверей реанимации. Они открыты настежь, за ними, как всегда, пусто, тихо и для постороннего, заглянувшего внутрь, ничего не происходит. Но и там наступила весна: по коридору гуляют солнечные блики, а кислый крайне тяжелый запах угасающей жизни, смешавшись с острым крайне легким запахом жизни пробуждающейся, будоражит и щекочет внутри самые дальние, потаенные, давно не звучавшие струны. Март на дворе.

Тут, в коридоре большой серой равнодушной больницы, именно сейчас, весной, хотелось набрать в легкие воздуха — пускай и кислого, спертого, больничного, — и выдохнуть благодарно: «Как же жить-то хорошо! Вот просто быть живым, и больше ничего не надо!»

Правда, еще домой очень хочется. Скоро я буду дома!

Поливая мне спину ледяной водой из душа, врач тыкал в нее пальцем и спрашивал:

— Чувствуете? Больно?

— Палец ваш чувствую, боль — нет.

— Плохо. Значит, потеряна чувствительность. А тут? А тут?

Мне казалось, что это не на самом деле, вот еще пара секунд, и я проснусь.

Вообще-то проснулась я полчаса назад и, только встав с постели, прямо в ночной сорочке, отправилась на кухню пить кофе.

Поставила на плиту чайник, насыпала в чашку кофе и сахар. Стояла, слегка прислонившись к плите, ждала, когда закипит чайник. Частенько, особенно когда на кухне за большим круглым столом у нас с Медведем собирались гости, я стояла так возле плиты, на которой что-то готовилось. Ничего не происходило: плита новая и исправная, пламя не выбивалось из конфорки.

Этот раз был особенным. Сорочка на мне загорелась. Вот так просто: взяла да и вспыхнула, как факел. То ли сквозняк, то ли искра, то ли судьба.

Любое несчастье, будь то страшная авария, случайное уличное происшествие или нелепая бытовая травма — секундное дело. За эти секунды люди редко успевают даже удивиться, а осознают и анализируют произошедшее уже после — часами, днями, годами.

Я даже не успела испугаться, когда почувствовала, что языки пламени лижут мою спину. Успела только попросить:

— Помоги мне, Господи!

Скинув через голову обгоревшую рубашку — прожженная дыра вместо спины — и чувствуя боль, набрала телефон «Скорой».

— Это больница, — увидев мою спину, с порога констатировал врач.

— Больница скорой помощи! — торжественно внесла ясность его спутница в синем костюме со светоотражающими полосками.

Видимо, она хотела произвести на меня впечатление, но впечатление произвела на нее я, потому что, услышав название больницы, рассмеялась.