Медведь и бабочка

Изба у него с резными наличниками, на крыше стоймя прибита большая ложка — издалека видно, что здесь живёт мастер-ложкарь.

— За ложками пришла? — спросил дедушка Поликарп. — А я их теперь не делаю. Я на пенсии.

Иринка собралась уходить, но он сказал:

— Погоди-ка.

Из посудника дедушка достал письмо со множеством печатей и показал Иринке:

— Не по-нашему написано. Ты, может, разберёшь?

Иринка вместе со всей деревней знала про это письмо: богатый человек из Англии слёзно просил Поликарпа прислать несколько ложек. Ложки Поликарп давно отослал англичанину, но с годами всё это забыл…

— Нет, — ответила Иринка, жалеючи дедушку. — В третьем классе английский ещё не проходили.

Дедушка вздохнул горделиво:

— Никто не разбирает. Ты по какую ложку пришла?

— Я и не знаю, по какую. У моего брата зубы чешутся. Он уже две ложки изгрыз — липовую и берёзовую.

Дедушка отнёс письмо в посудник, долго гремел там и вынес Иринке дивную ложку: по черенку — травка, края обведены золотом, а в лунке ягодка горит. Николая к такой красоте боязно подпускать, да и хлебать из неё неловко.

— Эту ложку, — сказал дедушка, — ни один ребёнок не выкусит. Я её из яблоневого корня сделал. Корешковая ложка! Корень — как волны на реке… И до чего крепкий. Из таких царевичи кашу ели, когда у них зубы зудели. В прежние времена за такую ложку золотом платили…

— Я сейчас же за деньгами сбегаю! — кинулась к дверям Иринка.

— Что ты, что ты! — замахал руками дедушка. — У меня пенсия. От одной ложки я не обеднею.

— Спасибо, дедушка! — сказала Иринка. — Ты завтра в школу приходи. Мы пьесу ставим. И я в ней играю.

Назавтра Иринка не могла дождаться спектакля. А когда он начался и до её выхода оставалось немного, девочке стало страшно. Борис Петрович кашлянул на сцене — пора!

Ни жива ни мертва она вылетела на освещённое пространство и услышала радостный вопль из зала:

— Илинка!

Иринка не смотрела в зал, но видела всех зрителей: учителей, учеников, дедушку Поликарпа, отца, мать — она зажимала рот Николаю, который сидел у неё на коленях.

Грозный барин поправил бакенбарды из пакли и спросил Иринку:

— В пельмени чеснок положила?

Иринка вспомнила ложку с красной ягодой, и голос её зазвенел от ликования:

— А как же, батюшка! Разве пельмени без чеснока бывают?!

И вприпрыжку убежала за сцену.

Только перед зеркалом, стирая со щёк служанкину сажу, Иринка поняла, что сыграла не так — не передала страх крепостной женщины перед помещиком. И всё это потому, что на сцене вспомнила не те ложки, которые изгрыз Николай, а ту ложку, которую ему не изгрызть.

Иринка горько заплакала.

Плачущую, её нашёл Борис Петрович и сказал:

— Веригина, ты напрасно расстраиваешься. Роль у тебя трудная. Сыграла ты совершенно не так, как на репетициях, но в конце концов сыграла неплохо. Разве при крепостном праве не было женщин, которые не боялись своих помещиков? Вот такую — бесстрашную! — неожиданно сыграла ты. Может, это и к лучшему. Слышишь, как публика хлопает, — просит всех артистов на сцену. Побежали!

И Иринка, вытирая слёзы, побежала кланяться публике.

ОКУНИ

Запесочье — видное озеро наших лугов. За него, как ребятишки за маму свою, за синюю материну юбку, держатся малые озёра: Ржавок, Вязовое, Светлое, Питомник и Три Ямки. И выпадает из него речка Волошка.

Я люблю этот влажный высокотравный край.

В тот июнь я взял с собой Диму, толкового человека одиннадцати лет. Перед дорогой он много говорил.

— Я люблю природу, — говорил он, — и собираю марки о природе.

Рыбалка его утомила. Дима замолчал, отказался от еды, от жары глаза у него стали закрываться.

И рыбе в Запесочье не до еды — поплавком не шевельнёт, жар пережидает. Может, в других озёрах она другая?

Мы перебрались на Вязовое. Оно было насквозь чистое, будто не озеро, а большой продолговатый родник, и рыбе в нём спрятаться негде. Рыбачить мы не стали и легли в тени дерева. Дима сразу задремал, а мне не до сна — душа у меня болела.

— Ты чего не спишь? — спросил он.

Я запираться не стал и отвечаю:

— Душа у меня болит.

— Что так?

— От матери писем давно не было.

— Ты ей сам напиши, — рассудил Дима, не открывая глаз.

Он за всю беседу их ни разу не открыл.

— Писал я…

— А ты ещё напиши!

За разговором я и не заметил, когда мне стало легче. Дима полежал, пошёл окунаться и пропал. Не случилось ли что? Озеро мелкое, но всё-таки…

Я нашёл его по шуршанию. Он сидел с удочкой у воды, а кругом в высокой траве ворочались, шуршали окуни. Время от времени особо прыткого он отгребал ногой подальше от воды.

— Садись рядом, — шёпотом сказал он мне.

Я принёс Димину сумку, на дно постлал осоки и собрал в неё окуней. Мне бы рыбачить с Димой, где клюёт, да я побоялся распугать у него рыбу и ушёл к таловому кусту, где глубже.