Медведица, или Легенда о Черном Янгаре

Да, пожалуй. Я ведь все-таки достаточно живая, чтобы чувствовать боль. И умирать не хочется. И верить моей ядовитой сестрице…

Надеялась ли я на спасение?

Да, конечно.

Сидела, вслушивалась в звуки, вбирая запахи, пытаясь среди всех чужих выявить один, тот, который принадлежит Янгару.

Было ли все зря?

— Хий-с-си, — зашелестела солома, и дальняя дверь, за которой начиналась арена, приоткрылась, пропуская знакомого уже старика с посохом. — Хий-с-си.

— Здравствуй, — сказала я ему, одергивая шкуру. В последнее время я как-то особенно остро стала ощущать собственную наготу.

— Хийси умрет, — брухва остановился возле клетки. — Скоро.

— Спасибо, что предупредил.

Он тихо засмеялся и, когда псы встрепенулись и зарычали, приложил палец к губам.

— Возможно, хийси умрет.

Костлявые пальцы поглаживали посох.

— Я пришел сказать, что появились новые дороги для хийси. Только… — он наклонился к самой клетке. — Смотреть надо. Очень хорошо надо смотреть.

— Куда?

— Не куда. На кого.

— И на кого же?

Старик покачал головой.

— Много вопросов. Много слов. Слова меняют дороги.

Он повернулся ко мне спиной, но все же не ушел. Прикосновение к моей руке было легким, случайным. И мир привычно уже кувыркнулся, распадаясь на сотни путей.

…вновь белый песок под ногами.

Яркий такой.

Горячий. Солнце что-то расщедрилось. Глаза слепит. Я моргаю часто, до слез, и в этом стеклянном плывущем мире вновь вижу решетку.

Людей.

И белые стены дворца.

Балкон, с которого свисают стяги, ветер колышет полотнища, заставляя золотых оленей скакать. А выше стягов — люди.

Пиркко в золотой короне.

За правым ее плечом — мой муж. И она, поворачиваясь к нему, что-то говорит… смеется. И ветер робко касается черных прядей.

Черное на черном.

— Хийси, смотри, — голос брухвы пробивается сквозь боль.

Я ведь не живая.

И сердце почти остановилось уже. Так почему же оно ноет… не хочу их видеть.

— Смотри! — шипит брухва.

Смотрю.

Белое лицо Пиркко. И красные губы, которые кривятся. Рука касается руки, а кожа Янгара по-прежнему смугла, и потому пальцы моей сестры на его запястье неестественно бледны. Он наклоняется к ней и… и что-то неправильное есть в этом его движении.

— Смотри…

Она что-то говорит, а Янгар слушает.

Выражение лица такое… задумчивое?

Пиркко указывает вниз. На меня? Янгар поворачивается… он иначе двигался, быстро и плавно, как та рысь, которой не стало вчера. Сейчас же он резок и… в то же время медлителен, словно прорывается сквозь сон. И чернота в глазах погасла, словно на бездну набросили полог.

Янгар идет ко мне.

Не торопится.

Солнце ластится к булатному клинку в его руке, пляшут в воздухе былинки. И ветер вдруг доносит запах гнили… не от людей, с балкона. Моя сестрица подается вперед, упираясь ладонями в перила. Рот приоткрыт, глаза сияют, а грудь вздымается часто. Она… то, чем она стала.

— Смотри, смотри…

Брухва рядом. Еще немного и он возьмет меня за руку, возвращая в реальный мир.

Смотри, Аану, хорошенько смотри.

За маску лица, которая способна обмануть людей.

Кто под нею?

Существо, столь отвратительное, что я цепенею. Белая кожа? Полупрозрачная, мутная, словно старая слюда. Синие глаза? Темные омуты-провалы под тонкой пленкой век. Волосы-паутина рассыпались по плечам. И шевелятся они вовсе не от прикосновений ветра, но сами по себе. Каждый волосок — живая нить… и нити эти тянутся к Янгару.

Опутали.

Проросли сквозь смуглую кожу.

— Она…

Я не успеваю задать вопрос, поскольку брухва хватает меня за руку, дергает и вытягивает с завороженной дороги.

— Что она такое? — я, просунув руки меж прутьев, хватаю посох брухвы. — Скажи, что она такое?

— Сумеречница.

Подумав, он добавляет:

— Молодая еще. Глупая… как ты… не вошла в полную силу.

Посох выскользнул из моих пальцев.

— Погоди, — я знала, что не смогу его удержать. — Почему ты мне помогаешь?

— Помогаю? Хийси тоже глупая. Не тебе. Не ей. Себе. Сумеречница все съест. Ничего никому не оставит, — брухва скривился. — Сумеречницу убить надо.

Убить?

То, что было моей сестрой, уже не являлось человеком. Вот только я не умею убивать…

Он помнил, кем был.

Был?

Когда?

Раньше. Уже давно.

Забирался на вершину старого дуба, где ветви были тонкими и прогибались под его тяжестью. Страшновато было, потому как земля казалась далекой, но соколиное гнездо манило с неудержимой силой. Вдруг да птенцы есть?

Есть, конечно, не даром сокола кружат над поместьем, высматривают добычу.

— Янгири, ты опять забрался! — мамин голос доносится снизу. А сама она выглядит такой маленькой, смешной. Платок сполз на плечи, и в маминых волосах блестят росой камушки. — Янгири, ты же можешь упасть, поранится!

И что с того? На нижних ветках не интересно.

И вообще, разве он, Янгири, не наследник? И отец говорит, что он должен быть храбрым. Сильным. Пример всем подавать.

И он, цепляясь за ветки, нарочно выбирая такие, чтобы потоньше, скользит вниз… мама охает и ахает. Обнимает. Целует, не обращая внимания на его недовольство.

Он взрослый уже!

…мамины руки такие горячие.

…а холодно как. Постоянно почти холодно. И холод этот с ума сводит.