Медвежатница

– Ты знаешь, у меня повсюду свои люди, преступная сеть почище сицилийской мафии. – Мария Кондратьевна с удовольствием смотрела на раскрасневшуюся собеседницу. – После нашего разговора я вспомнила, что одна моя респондентка работает в дирекции музея. Эльвира Иосифовна Скрынник. Позвонила ей, она всё организовала. Сама нас проведет, покажет и расскажет. Лучше бы, конечно, просто показала. Экскурсовод из нее вряд ли хороший. Она «полупустой-акцептор-бульдог», это так себе рассказчики. И образование у нее не искусствоведческое, а идеологическое – высшая партшкола. Но отказываться было невежливо, Эльвира Иосифовна очень хочет сделать приятное. Отключим слух, оставим только зрение.

– Вы идете со мной? Тогда это вообще сказка! Я бы одна стеснялась.

– Конечно, иду. Я не видела импрессионистов со времен Музея нового западного искусства, его закрыли вскоре после войны. Нас будет трое. Я пригласила еще одного респондента. Он завтра тоже свободен, у него «академический» день. Антон Маркович Клобуков – знаменитый анестезиолог, член-корреспондент. Такой настоящий старорежимный интеллигент.

Тину не удивило, что среди знакомых Марии Кондратьевны есть академик. Круг ее связей был обширен и совершенно непредсказуем.

Вечер Тина провела в предвкушении. Утром всё же съездила на Ленинский, в редакцию, потому что обещала, но снимать вопросы по рукописи не стала. Объяснила заведующему, какое у нее сегодня событие, и Аркадий Брониславович сказал: «Конечно-конечно, идите, счастливица. Потом изобразите нам «Завтрак на траве» и матиссовские танцы». Анну Львовну, когда-то до революции бывавшую еще в частных галереях Морозова и Щукина, эта реплика очень развеселила, но в чем состояла шутка, Тина не поняла.

К служебному входу в музей она явилась за пять минут до назначенного времени. Марии Кондратьевны еще не было, но стоял пожилой мужчина в шляпе, солидном пальто и круглых старомодных очках, то ли суровый, то ли чем-то расстроенный. Они вопросительно посмотрели друг на друга.

– Вы Юстина… простите, не знаю отчества? – нерешительно спросил мужчина и очень понравился Тине своей неуверенностью, редкой у людей, добившихся положения.

– Да. А вы Антон Маркович?

Он слегка поклонился, церемонно приподнял головной убор, поглядел на нее с опаской и отвел глаза. Да он меня стесняется, поняла Тина. Какой славный! И чем-то на папу похож.

– Я так волнуюсь, – сказала она как можно мягче и приветливей. – Знаете, я редко хожу в картинные галереи, потому что живопись – не вся, конечно, а некоторые картины – очень сильно на меня действует. Не сюжетами, а, не знаю, внутренней мощью, сочетанием цветов. Я читала, что французские импрессионисты не имеют себе равных по части колористики.

– М-да, – промямлил Каблуков – нет, кажется, Клобуков. – Колористика, да… Собственно, дело в том, что Мария Кондратьевна не придет. Она мне позвонила, а у вас, насколько я понял, телефона нет. Ей с утра нездоровится, простыла. Говорит, ничего страшного, но лучше на улицу не выходить. Так что мы будем вдвоем.

– Я ее потом обязательно проведаю.

Он переминался с ноги на ногу, какой-то трогательно беззащитный. Нужно было брать инициативу, а то они так и будут тут топтаться. Обычно, встречаясь с новыми людьми, Тина испытывала неловкость и смущение, но сейчас ей хотелось только, чтобы деликатный и, видимо, не очень приспособленный к жизни академик перестал ее сторожиться.

– Идемте? – улыбнулась она. И вошла в дверь первой.

К ожидавшей у проходной полной дамы, очень похожей на Крупскую, тоже подошла безо всякого стеснения. Поздоровалась, представилась, объяснила про нездоровье Марии Кондратьевны.

– Заместитель директора музея по идеологической работе Скрынник. Здравствуйте, товарищ академик.

Дама протянула руку только Клобукову и потом все время обращалась исключительно к нему. Тины здесь словно и не было, что ее отлично устраивало. Она даже на несколько шагов отстала, чтобы не отвлекаться на комментарий – как и предсказывала Мария Кондратьевна, очень скучный.

– …В тех условиях партия решила, что нет необходимости занимать драгоценное музейное пространство произведениями упаднической культуры, вызывающими у психически здоровых людей лишь удивление и досаду. Партия нас учит, что всякая публичная экспозиция неминуемо становится актом пропаганды. Зачем же пропагандировать то, что привлекает лишь узкий круг пресыщенных гурманов, извращенный вкус которых не является нормой для советских людей. Они всегда отдавали предпочтение здоровому, гуманистическому течению искусства: Леонардо да Винчи, Рафаэлю, Тициану, Рубенсу, Рембрандту, Делакруа. Но в свете последних решений нашего правительства руководство музея взяло на себя ответственность, в сугубо информационных целях, рассчитывая на возросший уровень сознательности москвичей…

Тина остановилась как вкопанная перед картиной, на которой совершенно голая женщина, как ни в чем не бывало, сидела на траве, у накрытой скатерти, перед двумя одетыми мужчинами. Это и был «Завтрак на траве», про который говорил завредакцией.