Медвежий угол

Рамона уже перешагнула пенсионный возраст, но прелесть собственного бизнеса состоит в том, что ты можешь работать и дальше. «Шкура» принадлежала ей с тех пор, как перешла к ней от матери, а та унаследовала ее от деда Рамоны. Там все было, как прежде, разве что дед курил в баре, а Рамона выходила на улицу. Три сигареты до завтрака, одна прикуривалась от угасающего огонька другой. Мальчики, приходившие в «Шкуру», играли в бильярд и пили пиво в кредит, называя Рамону мамашей Мальборо. Своих детей у нее не было, Хольгер не мог иметь детей и, возможно, никогда в них не нуждался. Он любил говорить, что вся его семья – это Рамона и спорт. Однажды его спросили, есть ли такой вид спорта, который ему не нравится, и он ответил: «Политика. Пора прекратить показывать по телику эту дрянь». Если бы случился пожар, Хольгер в первую очередь вынес бы Рамону, а у той в руках был бы сезонный абонемент на «Бьорнстад-Хоккей». Этот нелепый спорт был их общей страстью. Заразительный смех и ее рука в его теплой ладони – все это так и осталось на трибуне ледового дворца. Курила Рамона, а от рака умер Хольгер. «Не болезнь, а сплошная ирония», – беззаботно говорил Хольгер. Рамона никому не позволяла говорить, что он умер, – предпочитала формулировку «он от меня ушел», потому что видела это так. Как измену. Теперь, когда его больше не было, она стояла в снегу голая и беззащитная, словно дерево без коры.

Она научилась жить дальше. Куда деваться. Когда на фабрике заканчивалась вечерняя смена, в «Шкуру» приходили молодые работяги, которых Рамона именовала мальчиками, хотя у полиции для них имелись названия похуже. «Мальчики» были способны на многое, но они любили Рамону так, как любил ее только Хольгер, и она защищала их подчас слишком рьяно, и сама это знала. Бьорнстадцы – народ жесткий с рождения, но и жизнь не делала ее «мальчиков» более мягкими, а ведь они – это все, что осталось от Хольгера, все, что она помнила о той жизни.

Смерть творит с любящими сердцами странные и непонятные вещи. Рамона жила в квартире этажом выше, прямо над баром, и несколько «мальчиков», водивших автопогрузчик с товарами на складе супермаркета, покупали ей продукты, потому что маленький магазинчик в конце улицы разорился, и старуха выходила за пределы своего дома разве что покурить. С тех пор как Хольгер ее покинул, прошло одиннадцать лет, но на каждом матче основной команды, даже если все билеты были распроданы, на трибуне оставалось два свободных места.

Петер увидел ее издалека. Рамона ждала его.

– Что угодно? – спросила она.

С годами Рамона постарела, но, как и ее бар, совершенно не изменилась. Те, кому не нравилось, что по вечерам «Шкура» превращается в притон для местной шпаны, считали Рамону неприятной особой, социофобкой на грани патологии. В последнее время Петер видел ее довольно редко, но всякий раз, приходя в «Шкуру», словно возвращался домой после долгого путешествия.

– Пока не знаю, – улыбнулся он.

– Волнуешься перед матчем?

На этот вопрос можно было не отвечать. Рамона затушила третью сигарету о подошву ботинка, положила окурки в карман и предложила:

– Виски?

Петер посмотрел на небо. Город скоро проснется, и даже солнце, похоже, планировало сегодня взойти пораньше. Люди просыпаются с мечтой о том, что матч юниоров изменит их жизни. Возможно, местные власти вновь обратят свой взгляд сюда, в лесную чащу? Построят спортивную гимназию, а может, даже торговый центр. Изменят формулировку в описании маршрута на «продолжайте движение мимо Хеда, вам дальше» вместо нынешней: «Если вы оказались в Бьорнстаде, значит, заехали слишком далеко». Петер столько времени убеждал людей в том, во что сам уже едва верил.

– Я бы выпил кофе, – ответил он.

Рамона хрипло хохотнула и двинулась вниз по лестнице.

– Да, так и бывает с сыновьями, чьи отцы слишком ударяли по виски: либо глушат не просыхая, либо вообще не пьют. Среднего не дано.

До восемнадцати лет Петер бывал в «Шкуре» чаще, чем за всю свою оставшуюся жизнь. Он забирал оттуда отца, а иногда приходилось заодно помогать ему в разборках с кредиторами из Хеда. С тех пор в баре ничего не изменилось. Разве что меньше пахло табачным дымом, но ведь это еще не худшее, чем может пахнуть в таком подвале. Утром там, понятное дело, было пусто, Петер никогда не приходил сюда по вечерам – не самое подходящее место для спортивного директора клуба, где играет преуспевающая команда. Пожилые посетители «Шкуры» всегда имели что сказать, а молодежь способна была не только на крепкие словечки. У некоторых жителей этого городка насилие словно разлито в крови. В молодости Петер этого не замечал, но тем острее почувствовал, когда вернулся из Канады. Молчаливую ярость парней, у которых не сложились отношения с хоккеем, школой и экономикой. В городе их прозвали Группировкой, хотя никто никогда не слышал, чтобы они так себя называли сами.