Мэгги и Джастина

— Думаю, что мы еще побываем там. Хотя, мне кажется, расположимся не на вилле Баньярелло, а в палаццо Пескьерре, или Дворце Рыбных Садков. Я чуть попозже расскажу тебе о нем. Впрочем, на вилле нашего незабвенного мясника тоже можно жить. К этому располагает то место, на котором она построена. Ты выглядываешь в окно и видишь Генуэзский залив и темно-синее Средиземное море, которое простирается у твоих ног. Повсюду виднеются огромные дома и дворцы, построенные еще во времена Средневековья. Слева нависают высокие холмы, вершины которых зачастую скрываются в облаках, а их обрывистые края венчают когда-то грозные укрепления, которые рассыпались сами собой от ударов времени. Впереди от самых стен дома до расположенной неподалеку разрушенной часовни, стоящей на крутых и живописных береговых скалах, расстилаются зеленые виноградники, где можно бродить целыми днями. Кстати, из этого винограда получается отличное вино, которое пьют только местные крестьяне. Они не дают ему вызревать, а недозрелое вино — это нечто необычайно вкусное. Вилла Баньярелло расположена в таком узком переулке, что туда нельзя проехать даже на машине. Мы шли туда пешком, и Луиджи показывал мне вмятины на стенах, выдавленные по обеим сторонам переулка, куда пытался въехать какой-то американец на своем широченном «кадиллаке». Миновав узкие переулки, ты оказываешься перед аркой, не полностью перегороженной старыми железными воротами. Это и были ворота виллы Баньярелло. На них висела позеленевшая от времени медная ручка от колокольчика, если за него подергать — слышно в доме. Там, правда, был старый дверной замок, настолько расшатанный, что он вертелся у меня под рукой, но если с ним освоиться и научиться стучать, то его звон разносится далеко по окрестностям города. Из ворот попадаешь в маленький ухоженный садик, полный розовых кустов. Дальше за ним начинаются виноградники. Проходя через садик, входишь в квадратный, похожий на внутренности колокола, вестибюль и поднимаешься по великолепной мраморной лестнице в огромную комнату со сводчатым потолком и выбеленными стенами. Эта комната напоминала мне церковь методистов. Это был зал. В нем пять окон и пять дверей, и украшен он был картинами, способными порадовать сердца здешних лондонских реставраторов, которые пользуются в качестве вывески наполовину отмытой картиной, разделенной пополам, как изображение Красавицы и Смерти в лубочном издании известной старой баллады. Так что не поймешь — отмыл ли искусный мастер одну половину или, наоборот, закоптил другую. Мебель в этом зале была обита красной парчой, а кресла таковы, что сдвинуть их с места было решительно невозможно. Там я не мог так развернуться, как в собственной гостиной, где можно передвигать кресла поближе к камину, когда хочешь согреться холодным январским вечером. Диван, на котором я спал, весил, наверное, несколько тонн, потому что был сделан из невероятно старого тяжелого дуба.

— Дубовая мебель… — мечтательно проговорила Джастина. — Так похоже на Дрохеду…