Мэгги Кэссиди

— Voyons, ta besoin d’une paire de bottine, ton pere itou, fouaire n’achetez avant I’moi est fini lui itou — weyondonc — (Послушай меня, тебе нужна пара ботинок, отцу твоему — тоже, причем ему надо купить до конца месяца — погляди только!) — сердится от того, что такую простую вещь не понимают, выходит в гостиную поправить кружевную накидку на подлокотнике дивана, а мы тем временем разговариваем за моим завтраком.

— Ах, Ма, я тебя люблю, — говорю я себе и не знаю, как сказать ей вслух, но я знаю, она все равно знает, что я ее люблю.

— Так mange, ешь, не думай об этом — пара ботинок — это тебе не целый базар серебра с фарфором, а? — И кивает, и подмигивает.. Я сижу там в прочной вечности.

По ночам я опускаюсь на колени перед своей кроватью помолиться, но вместо этого голова моя падает на одеяло, и я просто придуриваюсь, вжавшись в него глазами. Пытаюсь молиться зимними ночами, бездвижно.

— Сделай мой череп, мой нос мягкими, растопи их; просто сделай меня одним целым куском понимающим —

20

В тот субботний вечер я поехал в закрытый манеж, Па со мной, поехали туда в автобусе, балаболя всю дорогу:

— Ну так я такому-то и такому-то так и сказал —

— Эй, Па, t’en rappelle tu quand qu’on faisa les lions — Эй, Па, а помнишь, когда мы делали львов, мне четыре года было, на Бридж-стрит, и ты сажал меня на колени и рычал как разные дикие звери! Помнишь? и Ти Нин тоже?

— Pauvre [46] Ти Нин, — говорит отец; ему только заикнешься о чем-то, как он заводится, в нем начинает копиться, — сплошное несчастье на мою голову эта девочка, стыд и позор!

— …и мы с ней вместе слушали, а ты львов показывал.

— Так весело ж было, я просто со своими детишками игрался, — отвечает он ну слишком уж мрачно, кручинясь по утраченной юности, перепутанным комнатам, жутким бедам своим и странным праздным сплетням, одеревенелом неприятном несчастье изможденных людей в присутственных местах, а себя вспоминая с гордостью и жалостью. Автобус шел в центр.

Я объяснил ему всю-свою легкую атлетику, чтобы он лучше понимал сегодняшние соревнования; он понял, что 3,7 — мое лучшее время, а сегодня вечером в команде Вустерского Северного будет выступать негр, про которого все говорят, что в спринте он орел и молния; и я боялся, что сегодня меня в моем же городе побьет негр, совсем как молодые боксеры за углом в «Полумесяце» и бальном зале «Рекс», когда на паркете холодных танцоров расставляют стулья и укрепляют ринг. Отец сказал:

— Жми как только можешь, проучи этого мерзавца; они ж должны, черт возьми, носиться, как угорелые! антилопы африканские!

— Эй, Па — а там еще и Полин Коул будет.

— Да? — Это твоя другая девушка? Малютка Полин, да, а что — мне эта крошка нравится — Жалко, конечно, что вы с нею не ладите, она, должно быть, такая же славная, как эта твоя папуасочка Мэгги с того берега —

— Да они ж совсем разные!

— Ай, смотри-ка, у тебя с женщинами уже хлопоты!

— Ну а что мне делать?

Взлетает рука:

— А я почем знаю? Спроси у матери — спроси у старого кюре — спроси тех, кто спрашивает — Я тут при чем? — Я ж никогда не говорил, что знаю — Мне бы со своими делами мирскими справиться — Вам всем придется со мной работать. И сам поймешь, что дело это совсем мерзопакостное, comprends? [47] — громко, по-французски, точно дядюшка, что на перекрестке дурачка подзывает, и мне ясно то, что на английском языке и записать невозможно.

С ним вместе, нагнув головы по ходу автобуса, мы ехали в центр. На нем была фетровая шляпа, на мне — охотничья шапочка с наушниками; ночь стояла холодная.

Толпа уже клубилась на темной улице возле ярко освещенного Спортивного Корпуса, будто высыпала вдруг с какой-то великой церковной службы в квартале отсюда, деревья огромные, фабричные пристройки из красного кирпича, зады банка, зарево с Кирни-сквер посреди города красное и смутное над горбами залитых гудроном крыш, а за ними неоновые вывески. Там уже и футбольный тренер из какого-то пригородного поселка, разговаривает в дверях с хозяином магазина спортивной утвари или каким-нибудь завсегдатаем кафе-мороженого, который помнит результаты всех состязаний по легкой атлетике аж с самого 1915 года (как, например, в германской Европе); мы с отцом, робея, протискиваемся сквозь толкучку; отец мой озирается, нет ли каких знакомых, ухмыляется и никого не замечает. Таинственное нутро, люди толпятся у дверей в Корпус и манеж, за ними бортики свалены в кучи, точно цирковые декорации, громадные и пыльные. Контролеры проверяют билеты. Повсюду скачут безымянные пацанята.

— Пойду сяду на трибуне, пока все места не заняли, — говорит Папка. — Помашу тебе, когда выйдешь.