Мегрэ и мертвец

— Между двенадцатым октября и двадцать первым ноября примерно полтора месяца. Между двадцать первым ноября и восьмым декабря чуть больше двух недель. От двадцать первого ноября до девятнадцатого января пять недель. Не понимаете? Да это же срок, за который банда проживала добычу. Сейчас конец февраля… Обещать я ничего не могу. Когда дойдет до суда, судьбу ее будут решать другие. Переводите.

— Будьте добры, повторите даты. Переводчик еще раз, как заученный урок, отбарабанил свою тираду и смолк.

— Добавьте, что, если, ответив на мои последние вопросы, она поможет избежать нового кровопролития, это ей зачтется.

Мария не шелохнулась, только скорчила презрительную гримасу.

— Я не спрашиваю, где сейчас ее дружки. Не спрашиваю даже, как зовут главаря. Я хочу знать одно — много ли у них осталось денег и готовят ли они новое дело в ближайшее время.

И на этот вопрос Мария лишь сверкнула глазами.

— Ладно, пусть молчит. Думаю, я все понял. Остается узнать, действительно ли жертвы убивал Виктор Польенский.

Мария выслушала перевод с большим вниманием, опять не сказала ни слова, и необходимость общаться с ней через сотрудника посольской канцелярии все сильнее бесила Мегрэ.

— Орудовать топором умел не каждый из них, и если эта обязанность была возложена не на Виктора, не понимаю, зачем банда таскала с собой полудурка. В конечном-то счете Марию сцапали из-за него, по его же вине возьмут и остальных.

Снова перевод. Теперь женщина торжествовала. Полицейские ничего не знают. Знает только она. Пусть она сейчас лежит без сил и к ее груди припал новорожденный — она ничего не сказала и не скажет. Непроизвольный взгляд, брошенный ею на окно, выдал ее сокровенную мысль. В ту минуту, когда ее бросили одну на улице Сицилийского Короля, — и, похоже, она сама настояла на этом — ей кое-что обещали. Она знала своих мужчин, верила в них. Пока они на свободе, ей ничто не страшно. Они появятся. Вытащат ее и отсюда, и даже из тюремной больницы Санте.

Она была великолепна. Ноздри ее раздувались, губы искривила непередаваемая гримаса. Она и ее мужчины — люди другой породы, не такие, как те, кто ее сейчас окружает. Они раз навсегда избрали себе уделом жизнь за гранью общества. Они — крупные хищники, и блеянье баранов не находит в них сочувственного отклика.

На каком дне, в какой пропасти нищеты сложился их союз? Их всех мучил голод. Мучил до такой степени, что, совершив злодейство, они делали одно — ели, ели целыми днями, ели, пили, спали, занимались любовью и опять ели, не замечая ни убожества своего пристанища на улице Сицилийского Короля, ни того, что их одежда превратилась почти в лохмотья. Они убивали не ради денег. Деньги были для них лишь средством, позволявшим досыта есть и мирно спать в своем углу, в своей берлоге, не думая об остальном человечестве.

Мария не была даже кокетлива. Платья, найденные в номере, — та же дешевка, какую она носила у себя в деревне. Она не пудрилась, не красила губы, не обзавелась бельем. В другом веке и в других широтах они с таким же успехом могли бы жить нагишом в тропических джунглях.

— Скажите ей, что я вернусь, а пока предлагаю ей подумать. У нее же теперь ребенок. — Произнося последние слова, комиссар невольно понизил голос. Потом обратился к сестре:

— Мы расстаемся с вами. Я немедленно пришлю сюда еще одного инспектора и позвоню доктору Букару. Он ведь ее лечащий врач, не так ли?

— Он заведующий отделением.

— Если она транспортабельна, ее сегодня вечером или завтра утром перевезут в Санте.

Несмотря на все рассказанное комиссаром, сестра по-прежнему недобро поглядывала на него.

— До свидания, мадмуазель. Идемте, сударь. В коридоре Мегрэ перемолвился с Люкасом — инспектор был совершенно не в курсе происходящего. В стороне ждала другая сестра, та, что провела комиссара с первого этажа наверх. У одной из палат стояло с полдюжины ваз со свежими цветами.

— Для кого они? — полюбопытствовал Мегрэ.

— Теперь уже ни для кого, — отозвалась сестра, молодая пухленькая блондинка. — Дама, занимавшая эту палату, только что выписалась, а цветы оставила — у нее много друзей.

Комиссар что-то тихо сказал девушке. Она с явным удивлением кивнула. Но еще больше удивился бы чех, узнай он, что сделал Мегрэ. А тот просто, хотя и чуточку смущенно распорядился:

— Отнесите немного цветов в двести семнадцатую. В палате было пусто и неуютно, а там все-таки лежала женщина с новорожденным.

Было половина двенадцатого. В длинном, скудно освещенном коридоре, по сторонам которого располагались кабинеты следователей, на скамейках в ожидании вызова томились между жандармами мужчины в наручниках и без галстуков. Сидели там и женщины, и свидетели, всячески выражавшие свое нетерпение.