Меир Эзофович

— Это правда, — торжественно ответил раввин и, вынув горсть беловатого песку из мешочка, в котором был старательно уложен и завязан этот драгоценный предмет, он завернул его в клочок бумаги и подал старику.

Старец принял дар дрожащей от радости рукой, запечатлел на нем долгий благоговейный поцелуй и спрятал его на груди под полой своей изорванной зловонной одежды.

— Равви! — сказал он, — мне нечем заплатить тебе…

Тодрос вытянул к нему свою желтую шею и быстро прервал его:

— Видно, издалека ты пришел сюда, что можешь думать об уплате Исааку Тодросу. Я ни от кого не беру никакой платы; и хотя знаю, что очень много делаю добра моим братьям, у Предвечного молю только об одной награде за это: чтобы он прибавил хотя бы еще одну капельку к той мудрости, которой я уже обладаю и которой всегда жаждет, никогда не насыщаясь, душа моя…

Колеблющимся шагом, опираясь на посох, старец приблизился к этому человеку, мудрому и все еще так неустанно и страстно жаждущему мудрости.

— Равви, — благоговейно вздохнул старец, — позволь мне поцеловать твою благодетельную руку…

— Поцелуй, — ласково ответил учитель; когда же просивший наклонился перед ним, Тодрос взял обеими руками его голову, покрытую белыми, как молоко, волосами, и запечатлел на морщинистом и сухом лбу старика громкий поцелуй.

— Равви! — воскликнул старец дрожавшим от счастья голосом, — ты добрый… ты отец наш, учитель и брат!

— А ты, — отвечал Тодрос, — будь благословен за то, что до поздней старости сохранил в себе верность святому закону и любовь к родной нашей земле, одна горсть которой показалась тебе дороже серебра и золота…

У обоих были слезы на глазах, и видно было, что оба они, встретившись, первый раз в жизни, были взаимно проникнуты друг к другу нежной, братской и какой-то удивительно грустной любовью.

У ребе Моше, который ожидал конца разговора, сидя на полу возле черного отверстия камина, тоже стояли слезы на глазах. После того как Тодрос остался один, меламед, подождав немного, проговорил пониженным голосом.

— Насси…

— Гаа? — спросил учитель, уже погруженный в свою обычную задумчивость.

— У нас в городе сегодня большие новости.

— Какие это новости?

— Меир Эзофович нашел рукопись своего предка Сениора и сегодня будет читать ее перед всем народом.

Задумчивость Тодроса исчезла без следа. Он вытянул к говорившему шею и воскликнул:

— Откуда ты знаешь это?

— Ну! Весь свет говорит об этом. Приятели Меира с раннего утра ходят по городу и распространяют это известие среди народа…

Тодрос ничего не ответил. Глаза его светились острым, почти диким блеском. Он обдумывал положение.

— Насси! Ты позволишь ему сделать это?

Тодрос молчал еще минуту, потом ответил решительным голосом:

— Позволю!

Реб Моше даже содрогнулся весь.

— Равви! — воскликнул он, — ты самый мудрый из всех людей, которые на этом свете жили, живут и будут жить… но подумала ли твоя мудрость о том, что рукопись эта может отвратить душу народа от тебя и от святого закона нашего?

Тодрос грозно взглянул на говорившего.

— Значит, ты не знаешь души народа моего, если можешь так думать и говорить. Не для того прадед мой, и дед, и отец, и я сам из всех сил наших работали над этой душой, чтобы ее было так легко отвратить от нас… Пусть он прочтет эту рукопись, — прибавил он немного погодя, — пусть мерзость эта выйдет, наконец, из-под земли, где она до сих пор скрывалась, чтобы можно было сжечь ее огнем гнева, а прах ее придавить камнем презрения… Пусть читает эту рукопись… Он дополнит этим меру грехов своих, и ляжет тогда на него моя мстительная рука!

Минуту царило молчание. Учитель думал, а почитатель его смотрел ему в лицо, не отрывая глаз.

— Моше!

— Что, насси?

— Рукопись эту надо вырвать у него из рук и отдать в мои руки.

— Насси! А каким образом надо ее отнять?

Раввин решительно и ворчливо повторил:

— Рукопись эту надо вырвать у него из рук и отдать в мои руки!

Человек, скорчившийся у камина, спросил уже несколько боязливее:

— Насси! А кто должен вырвать рукопись эту из его рук?

Тодрос впился разгоревшимися глазами в спрашивающего и в третий раз проговорил:

— Рукопись эту надо вырвать у него из рук и отдать в мои руки!

Моше опустил голову.

— Равви, — прошептал он, — я понял уже волю твою. Будь покоен. Когда он мерзость эту прочтет перед всем народом, над головой его зашумит такая буря, что он сломится от нее и упадет.

Потом оба долго молчали. Раввин снова заговорил первый:

— Моше!

— Что, насси?

— Когда и где он будет читать эту мерзость?

— Он будет читать ее в бет-га-мидраше, когда солнце зайдеха сумрак покроет землю…

— Моше! Иди сейчас же к шамесу (рассыльный при синагоге) и передай ему мое приказание. Пусть он сейчас же пойдет к дайонам и кагальным и объявит им, чтобы все они собрались, когда солнце зайдет и сумрак покроет землю, в бет-га-кагале на великий суд.

Моше встал и направился к дверям, а раввин тряхнул несколько раз головой и, подняв руку, воскликнул:

— Горе дерзкому, сильному и непокорному! Горе тому, кого коснулась проказа, и тому, кто разносит заразу! Горе ему!