Механизм пространства

— Тс-с-с! — велел ему виконт д’Алюмен, поднеся палец к губам.

У виконта были серебряные пальцы и лицо из лунного молока. Пассажир мерцал, словно морской змей, готовый заключить Паоло в объятья и раствориться в нем. Рука д’Алюмена сжимала перевернутое распятье. Христос, вися вниз головой, плакал. Слезы Спасителя лужей копились на полу, источая запах ладана.

За спиной гостя маячила черная тень, беззвучно смеясь.

Матрос замер, боясь пошевельнуться. В каюте, кроме него, спали еще двое из команды. Они перестали храпеть и пускать ветры, но просыпаться и не думали. Лишь застонал толстяк Луиджи: «Не надо! Прошу вас…» — и смолк, тяжело дыша. Паоло не хотел и думать, что могло испугать толстяка, затевавшего драки в каждой таверне.

— Ты хочешь его съесть? — спросил виконт.

— К-кого? — выдохнул Паоло.

— Я знаю, ты голоден. Смотри, это вкусно…

Д’Алюмен поднес распятье ко рту и откусил основание креста. Он жевал дерево, как коржик, смачно похрустывая. Немой хохот тени служил аккомпанементом этой чудовищной трапезе. Христос рыдал, как младенец, предчувствуя близкую гибель.

— Если ты не съешь хоть кусочек, твой бог не воскреснет, — предупредил виконт. — Тебе оставить ребрышко? Окорок? Филейную часть?

«Богохульник! — едва не крикнул Паоло. — Я убью тебя!»

Вместо этого он шепнул, подражая толстяку Луиджи:

— Н-не надо… прошу вас…

— Значит, ты еще недостаточно голоден, — заключил д’Алюмен, свободной рукой откидывая назад волосы, сотканные из бури. — Хорошо, я милосерден. Я приду завтра. Смотри, дружок, проголодайся как следует…

Гость стал оплывать, будто огарок свечи. Мерцающий воск смешался со слезами Спасителя, впитываясь в деревянный пол. Черная тень отступила на шаг, растворяясь во мраке, и матрос Паоло Ровере услышал дивный баритон:

Кругом вода, одна вода,
Но сухо на борту,
Кругом вода, одна вода —
Ни капли нет во рту.

Мой Бог, как пусто в глубине! —
Там только гниль и слизь,
И твари скользкие наверх
Оттуда поднялись…[13]

Проваливаясь в горячечный бред, продлившийся до утра, Паоло еще не знал, что все время будет слышать эту песню, похожую на пророчество ведьмы:

Все та же жуть сдавила грудь,
Я поглядел назад:
О Боже правый! Мертвецы
Пред мачтою стоят!

И руки подняты у всех,
Прямые, как мечи,
И полыхают руки те,
Как факелы в ночи…

3

— Вы не поверите, — сказал Андерс Эрстед, — но мне стыдно.

Полковник выглядел не лучшим образом. Простуда сделала то, чего не удавалось тяготам и лишениям дальних дорог. Сейчас Эрстеду легко можно было дать все его пятьдесят с хвостиком. Из носу текло, глаза покраснели и слезились; он гулко чихал, пугая чаек, и утирался клетчатым платком.

Казалось, вчерашний шторм, часть которого «Клоринде» удалось пересидеть в бухте близ Виго, в пестрой компании рыболовецких суденышек, потрепал Эрстеда больше, чем шхуну.

— У вас нет причин стыдиться, Андерс, — возразил князь.

— О, я стыжусь не за себя, друзья мои! — полковник еще раз чихнул. — Что есть насморк перед бессилием цивилизации? Капризы ветра, волнение моря — и вот мы, венцы творения, вынуждены сперва бежать, а там и прятаться. Ну почему Карно такой упрямец? Раскрой он карты, в его распоряжении были бы лучшие умы и лучшие механики! А мы бы, вооружась новым двигателем, истинным Механизмом Пространства, летели бы, опережая бурю, и смеялись над штормами. Морские змеи утопились бы от горя, глядя на нас…

— Вы преувеличиваете, — пафос спутника вызвал улыбку на бледных губах князя. Чувствовалось, что он уважает веру Эрстеда в могущество науки, как уважал бы любую другую веру, но разделяет ее не до конца. — Во-первых, Карно не такой уж упрямец. Он просто индивидуалист, как большинство умников, и патриот, как большинство выпускников лицея Карла Великого. Одно, помноженное на другое, дает ужасающие результаты. И государство беззастенчиво пользуется сей математикой. Уж поверьте — мы, поляки, знаем в этом толк…

— Во-первых? Значит, есть еще и во-вторых?

— Есть. Я не знаю, в чем соль открытия Карно. Допустим, это нечто сногсшибательное. Паровые двигатели сдохнут от зависти, узнав про французский феномен. Но шторм есть шторм, и смеяться над ним — опасно.

— В штормах вы тоже разбираетесь, как поляк? — рискнул сострить Огюст.

Князь остался серьезен.

— Нет. Как поляк, я разбираюсь в опасностях.

— Например?

— Например, в тех, к которым приводит излишне развитое чувство юмора.

Прикусив язык, Огюст сделал вид, что любуется красотами Атлантики. Меньше всего он хотел бы обострять отношения с Волмонтовичем. Князь недолюбливал молодого человека с первого дня знакомства. И каждую минуту был начеку, подозревая: вот-вот Шевалье кинется душить полковника Эрстеда, рыча диким зверем.