Механизм времени

Прошлое осталось за кормой, тая в жемчужном тумане. «Сюзанна» держала курс на юго-запад, навстречу таинственному будущему. «Прощайте, герр Алюмен! — в плеске волн насмешкой, опасным намеком звучали слова лжесекретаря. — Глядишь, свидимся…»

Ох уж эти китайцы! Андерс Сандэ Эрстед улыбнулся. Значит, герр Алюмен? Не без претензий, зато со смыслом. Странное дело — прозвище ему нравилось.

«Оставлю на память», — решил он.

Над шхуной раскинулось небо — ярко-синее, бескрайнее, опасное. Вечером, если не помешают тучи, на нем загорятся звезды. Колючие лучи осветят купол цирка, где человечек-акробат играет с судьбой. Вчера его ждали аплодисменты, а завтра, быть может, — падение с трапеции. Зачем ты изобретаешь рискованные трюки, смешной циркач? Надеешься уцепиться за воздух зубами?

Спустись лучше вниз, в опилки…

Великий Ветер, Отец всех ветров, паря там, где проходила граница жизни, еще не отмеченная разумной пылью земли, бросил взгляд на горсть воды, пролитую между островами и кромкой материка. Скорлупка-шхуна бросала вызов стихии. Блестела тугая гроздь парусов — ткни ножом, и из снежно-белых ягод брызнет сок. Карабкались по тонким паутинкам муравьи-матросы, у штурвала замер жук-рулевой.

Чего хотят? Что ищут?

Любопытствуя, Великий Ветер снизился, толкнул шхуну ласковой ладонью. Вперед! Семь футов под килем, дурашка! И десять раз по семь, и сто десять… Не хватит глубины моря? Ничего, есть небо, солнце, звезды — был бы идущий, а дорога найдется.

Вдруг настанет час, и не я спущусь к вам, а вы подниметесь ко мне?

Смех пронесся над морем, пеня волны — и умчался прочь по синей дороге. Да, академик Эрстед-старший еще не изобрел Механизм Времени. Но шестеренки дней вертятся, направляя стрелки лет. Слабое дыхание одного, слабое дыхание сотни, тысячи… дыхание миллионов, миллиардов — берегись, ветер!

«Поберегу-у-усь! — откликнулось вдали. — Себя уберегите, крохи-и-и…»

Восток исчез в туманной дымке. Впереди ждал Запад — холодный, надменный, родной. Свинцовая гладь каналов. Красная черепица крыш. Снег на кронах деревьев. Дождь в соснах. Распутица проселков.

Люди везли домой солнце.

Акт III Механизм Времени

Смертная казнь должна быть демократизирована. Если до сих пор способ наказания зависел от благородства происхождения, теперь эту безобразную ситуацию стоит в корне изменить. Я предлагаю свою разработку — механизм, который позволит мгновенно и безболезненно отделить голову от туловища осужденного, что является более гуманным и менее затратным методом.

Жозеф Игнас Гильотен

Il y a quelque chose а completer dans cette démonstration. Je n’ai pas le temps.[14]

Эварист Галуа

Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ,

Со лбом, в бореньях роковых
Разбитым о недвижность их!

Эмиль Верхарн

Сцена первая Баррикада Обри-ле-Буше

1

— К черту дверь!

Приклады врезались в замок. Стальная дужка выдержала, подвели скобы. Давно прибиты, небось, при Старом режиме. Удар, еще удар… Потревоженный засов взвыл, проклиная незваных гостей, отъехал в сторону. Из глубины пахнуло сыростью и тленом.

— Вниз!

Огюст Шевалье не спешил, пропуская товарищей. Первый, второй, третий… седьмой. Всего дюжина, он — тринадцатый. Остатки гарнизона.

Баррикада улицы Сен-Дени пала.

— Торопитесь!

Стоя на пороге, он оглянулся через плечо. Маленький дворик пуст, гончие потеряли их след. Ненадолго, конечно. Улицы полны солдат, с утра в город вошли «линейцы». Не увальни-ополченцы — армия. Сейчас начнут прочесывать квартал — двор за двором, дом за домом.

Конец восстанию!

Избитая дверь застонала, отгораживая беглецов от лучей жестокого надсмотрщика — июньского солнца. Из глубины проступило желтое пятно — кто‑то зажег взятый с полки фонарь. Погреб. Узкий проход, слева — бочки, справа — пыльные стеллажи с торчащими наружу донцами бутылок, переложенных соломой.

— Ребята, да здесь вино! Гуляем…

Веселый голос умолк, не найдя поддержки. Шевалье пожал плечами. Чему еще быть в винном погребе? Кабачок «Крит», у входа — Наполеон, сплетенный из лозы; дощатые столы, скатерти, застиранные до дыр, фальш-камин без дров. Улица Обри-ле-Буше, знакомые места. Сиживали, кутили, толковали о Сен-Симоне. И в погреб заглядывали, когда хозяин, папаша Бюжо, маялся подагрой и просил «сыночков» подсобить. Бутылки, дело дорогое, не трогали, с бочками же знакомились вплотную. Ближе к залу — белый «сильванер» из Мозеля, дальше — темно-красное «бруйи» и мускат.

«Извини, папаша. На этот раз пришлось войти с черного хода».