Механизм жизни

«Милостивый государь, Александр Христофорович! Еще в 1824 году г. статский советник Ольдекоп без моего согласия и ведома перепечатал стихотворение мое «Кавказский пленник» и тем лишил меня невозвратно выгод второго издания, за которое уже предлагали мне в то время книгопродавцы 3000 рублей. Вследствие сего родитель мой, статский советник Сергей Львович Пушкин, обратился с просьбою к начальству, но не получил никакого удовлетворения, а ответствовали ему, что г. Ольдекоп перепечатал-де «Кавказского пленника» для справок оригинала с немецким переводом, и что к тому же не существует в России закона противу перепечатывания книг, и что имеет он, статский советник Пушкин, преследовать Ольдекопа токмо разве яко мошенника, на что не смел я согласиться из уважения к его званию и опасения заплаты за бесчестие.

Не имея другого способа к обеспечению своего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих, и ныне лично ободренный Вашим превосходительством, осмеливаюсь наконец прибегнуть к высшему покровительству, дабы и впредь оградить себя от подобных покушений на свою собственность.

Честь имею быть с чувством глубочайшего почтения, благодарности и преданности,

Вашего превосходительства,

милостивый государь,

покорнейшим слугою

Александр Пушкин

(опубликовано с письменного дозволения автора)».

Снежинки прожгли газету насквозь. В дыре, окаймленной инеем, Шевалье увидел тесную комнату. Желтая краска стен, буфет, шандалы увиты крепом; два окна выходят во двор, где вертится снег. Посреди комнаты, на черном катафалке, стоял гроб, обитый красно-фиолетовым бархатом с золотым позументом. Незнакомый Огюсту покойник был задернут покровом из палевой парчи – довольно подержанным и взятым, скорее всего, напрокат. Курчавые волосы усопшего разметались по атласной подушке, впалые щеки до подбородка окаймлялись бакенбардами.

В ногах дьячок читал псалтырь.

В соседней гостиной собралось много народу. Люди крестились; то один, то другой подходили и благоговейно целовали покойному руку. Один из скорбящих задержался у гроба – Вяземский, шепнула вьюга за окном… – и, сняв с руки белую перчатку, бросил ее в гроб.

Буран ворвался в комнату – закружил, завертел, возвращая гигантскую пустоту собора, соединяя гроб и гроб, одну перчатку с другой в кощунственном рукопожатии. Чувствуя, что видение уходит без возврата, и радуясь этому, Огюст Шевалье схватился за столбик беседки, уронил газету на каменный пол – и вдруг сообразил, что за старик тряс головой у первого гроба.

Это был Эминент.

Боже, как он ужасно выглядел!..

2

Однажды вечером в час небывало теплого осеннего заката в Москве, на Козьем болоте, вблизи церкви Святого Спиридона Тримифунтского, появились два господина. В самом их появлении не заключалось ничего особенного: погожий день располагал к прогулкам. Однако вид прибывшей парочки даже случайному прохожему наверняка показался бы странным. Вглядевшись, он изумился бы пуще, более того, ускорил бы шаг, желая покинуть сии места. И в самом деле! Первый из этих двоих казался сущим лондонским денди – гибкий стройный красавец во цвете лет, двигавшийся с изяществом танцора. Шляпы франт не носил. Волосы, знакомые со щипцами парикмахера, слегка вились, яркие губы еле заметно улыбались, почти не разжимаясь ни при улыбке, ни при разговоре. Наряд незнакомца удивлял экстравагантностью. Ветхая, от старьевщика, шинель с переставленными пуговицами была легкомысленно распахнута. Под нею, в очевидный контраст, красовался новенький, с иголочки, фрак лучшего московского сукна, именуемого в здешних лавках «аглицким». Наимоднейший фасон сочетался с оригинальным колером – «наваринское пламя с дымом и пеплом».