Механизм жизни

«Я?» – недоумевая, шепнул датчанин.

«Это я предатель», – понял Огюст. Ну и ладно. Ну и пусть. Он не знал, что сделал. Спас их? Погубил? Оказался пешкой в чужой игре? Что-то плеснуло за спиной Шевалье, и он обернулся, весь дрожа. Господи! Да это же ромб с Лабиринтом! Остров Грядущего не приблизился ни на шаг. Нет, он стал еще дальше, еле различим в темной геометрической фигуре, кувырком летящей по орбите.

«Он скоро исчезнет совсем…»

– Согласен! Я согласен!

Второй вопль Шевалье был не более разумен, чем первый. И эффекта не произвел никакого. Все так же бились лебеди с тигром. Разил меч, свистела алебарда. Паноптикум, думал Огюст, стараясь укрыться за стенами вечной цитадели – иронии. Кунсткамера. Шарлатанство; отвод глаз. Ирония разшибалась вдребезги о безукоризненную ясность: если что, они все погибнут. Их с Эрстедом трупы найдут в избе священника, вынесут на двор остывшие тела – и начнут судачить, что да как, да отчего, да при чем тут безвинное дитя…

Опять приедут исправники, газетчик…

– Я согласен! Вы слышите, черт вас побери?!

Он душу готов был продать за будущее воскрешение. Что там сказал Переговорщик? Сто миллиардов? Гори они огнем, миллиарды! – я, единственный, неповторимый… Телеграфной станцией, каторжником в космическую Австралию, святым духом – да слышите вы или нет?

Остров молча удалялся.

– Кто тут на весь мир кричит
О нашей компании с Маржолен?
Это бедный шевалье —
Гей, гей, от самой реки…

Ромбы моргали в круговерти вьюги. Не в силах следить за схваткой, Огюст смотрел в черноту, обрамленную снегом. Десятки, сотни, тысячи окошек в ночь. И в каждом, проступая из морозной тьмы, узорами инея на стекле, возникало лицо. Мать. Отец. Дедушка Пако. Академик Кювье. Братья Галуа. Бригида. Князь Волмонтович. Дюма в поварском колпаке. Папаша Бюжо. Рыжий мерзавец Бейтс. Николя Леон. Пеше д’Эрбенвиль. Капитан Гарибальди. Сальваторе даль Негро. Яков Брянский. Павел Гагарин. Инвалид Мерсье. Пин-эр. Торвен с компрессом на лбу. Урод-швейцарец Ури. Ребенок с лошадкой.

Эминент. Чжоу Чжу.

Андерс Сандэ Эрстед.

Все, кого он знал. С кем дружил и враждовал; к кому был безразличен. Мимо кого, задев рукавом, прошел на улице. Кто дарил ему жизнь. Кто желал его смерти. Все.

Без исключения.

– Я согласен, – тихо сказал он. – Слышите вы или нет, я согласен.

И Огюст Шевалье достал свои пистолеты.

Если по чести, у него был всего один пистолет. И тот – хоть на помойку выброси. Бог его знает, зачем умирающий Волмонтович сунул Огюсту изъеденный ржавчиной хлам. Длинный, похожий на флейту антиквариат давно справил юбилей – четверть тысячелетия, не меньше. Музейная редкость, да еще и незаряженный.

«Стреляй! – велел князь. – Если станет невмоготу, стреляй…»

Ну как, спросил себя Огюст. Невмоготу?

И спустил курок, ни в кого особенно не целясь.

* * *

Великий ветер, Отец всех ветров, спал в своих звенящих чертогах. Даже ветер, случается, устает. Даже ему иногда снятся сны. Сны о тех удивительных пространствах, куда и Великим заказан путь – на рубеже яви и грезы. Там вихри шестиконечных снежинок, вращаясь, совершают бесконечные операции симметрии. Там плетется двойная спираль из Минувшего в Грядущее. Там в серебряных берегах плещутся волны Вечности, грозя захлестнуть землю и устремиться к звездам. Там обретают зримый облик сожаления и чаяния, страхи и надежды.

Там сходятся в поединке живые и мертвые.

О люди! Жалкие эфемеры, вы ухитрились проникнуть и сюда. Не потому ли, что всегда грезили о Вечности? Или вы – всего лишь сон Отца ветров?

В оке снежного тайфуна синий тигр бился с черными лебедями. Прятался в тенях забытый всеми ребенок, глядясь в разбитое зеркало. Пляшущие отражения сменяли друг друга, двоились, накладывались – судьба, задумавшись, подбрасывала на ладони кости.

– Я согласен!

На что ты согласен, однодневка? Зачем тебе ржавый пистолет?

Беззвучный гром выстрела сотряс твердь и небеса. Сражающиеся застыли, оледенев. Распалось кольцо бурана. Снежинки заново плели спираль – прочь, прочь от места битвы. Во вчера, в завтра, на все стороны света, вокруг Земли – и дальше…

Случается, путь в тысячу ли преодолевается одним шагом. Мгновение растягивается на тысячелетия. И не важно уже, прекрасно это мгновение – или наоборот. Великий ветер устремился следом за вьюгой, желая узнать, куда ведут ее дороги. Отца всех ветров мучило любопытство – смешное, человеческое чувство.

Спящий, он мог себе позволить такую слабость.

Вьюга, плеща спиральным рукавом, ринулась на Восток. Туда, где в пределах Поднебесной империи над гробницей древнего генерала гордо реяло знамя: золото иероглифов на алом шелке. На крыльях вьюги сюда долетел и немой грохот выстрела. Знамя выцвело, потускнело – черная тень на бумажной ширме реальности. Вихрь изорвал ширму в клочья; тень распалась, расточилась. Вокруг заплясали иные тени – словно легион бесов-чиновников спешил утащить обрывки знамени в преисподнюю.

Чего не увидишь во сне?