Механизм жизни

Он поздно сообразил, что переигрывает. Монашек уже косился на него с подозрением. С обходительными господами у сопляка были связаны какие‑то неприятные воспоминания. На «преподобного отца» инок не тянул: ни внешностью, ни возрастом. Бледное лицо, на носу и щеках — прыщи, руки в цыпках. Отчаянно моргая, мальчишка напоминал совеныша, разбуженного средь бела дня.

— Ага, — невпопад кивнул он и заторопился вперед.

Эминент отлично чуял след. Он прошел бы по нему и сам, но отказываться от сопровождения не хотел. Даже от затравленного монашка можно получить кое-какие душеполезные сведения. Перестарался с елеем? — это поправимо. Инок болтлив, надо только чуточку ему помочь…

— Преподобный отче! Не в тех я годах, чтобы бегать наперегонки. Давайте умерим шаг… А вы нам расскажете о монастыре, что сами пожелаете.

Монашек успокоился.

— Белый дом видите?..

Обращение «сын мой» не шло у мальчишки с языка. Он уж и так, и эдак — ни в какую, хоть убей! Эминент не прилагал к этому усилий: чернец робел без посторонней помощи, что весьма забавляло барона.

— Там владыка Поликарп живет. Там же иереев принимает, и мирян, когда снизойдет. А ежели кого из братии зовет — берегись! Непременно епитимью наложит, к гадалке не ходи…

«Гадалка» прозвучала явным диссонансом. Заробев гнева грозного владыки, монашек невольно ускорил шаг, но, вспомнив о просьбе спутника, застыдился. Под ногами поскрипывала жухлая трава. Ветер тоскливо свистел в голых ветвях осин. Кучка иноков граблями прилежно сгребала палую листву.

Часы на колокольне показывали четверть пятого пополудни.

— А вон и Скорбный Преображенский…

Четыре бирюзовых купола мнились клочками чистого неба. Пятый, центральный, отблескивал темным золотом. Собор напоминал корабль, упрямо идущий через свинцовое море туч.

— А скажите‑ка, преподобный отец… Поздно ли в обители спать ложатся? Успеем ли мы помолиться?

Монашек беззаботно махнул рукой:

— Сто раз успеете! Еще вечерни не было. Мы ее в пять служим.

Собор приближался, нависая уже не кораблем — ледяным айсбергом с крутыми уступами и провалами окон-пещер. В глубине кое-где теплился неяркий свет.

— В соборе мы только летом каждый день служим. А сейчас — в Никольском. Во‑он его маковка, над братским корпусом. Видите? Туда вся братия и соберется. Молитесь, сколько душа требует…

Робость, старательно изображаемая фон Книгге, сделала свое дело. Брат Феодосий разливался соловьем. «Значит, вечерня будет в Никольском, — отметил Эминент, приветливо улыбаясь. — Это хорошо. „Братский“ корпус и храм на отшибе, далеко отсюда…»

К паперти вела каменная лестница. Барону вспомнился рассказ полковника «красных уланов», с которым случай свел его в Марселе. Полковник хохотал, вспоминая, как после взятия Москвы решил устроить здесь конюшню. Стойла в соборе! — кавалеристу это казалось дико смешным. Помешала сущая нелепость: подлецы-русские обожают крутые ступени, и лошади не смогли подняться наверх… Пришлось отвести под конюшню соседнюю церковь — «Le temple de Notre Dame icone»,[56] — где лестницы не было.

У входа в собор обнаружилась странная роспись. Против ожидания, храм охраняли не святые, а философы и поэты со свитками в руках. Эминент узнал Орфея, Аристотеля, Плутарха, слепца Гомера…

— Владыко говорит, это в назидание, — счел нужным разъяснить Феодосий. — Вся мудрость языческая — ничто перед Словом Господним! Вот пусть и мокнут на паперти. А внутрь — зась!

Греки исправно мокли, не жалуясь на судьбу, и являли собой образец истинно христианского смирения.

— Нас тут не запрут? — с тревогой спросил барон. — У меня дела в городе…

— Да что вы! Пока вечерня, пока ужин… А задержитесь, так причетник явится свечи гасить — он вас на двор и попросит. Брат Тихон все осматривает, прежде чем двери замкнуть.

— Вы нас успокоили, преподобный отец.

Барон перекрестился и, сопровождаемый Ури, принялся взбираться по крутым ступеням, чувствуя себя уланской лошадью. Однако брат Феодосий не пожелал их покинуть. «Вернешься, сразу к работе приставят, — явственно читалось на лице монашка. — А так при деле, никто не прицепится…»

Двери отворились без скрипа — петли смазывали исправно. Эминент снял цилиндр, пристроил на согнутой руке. «Шляпу! — зашипел инок на промедлившего Ури. — Шляпу‑то сними!..» Расхрабрившись, он хотел добавить: «Сын мой!» — но тут великан запоздало стащил с головы шляпу, и брат Феодосий онемел. «Сссы-ы-ы…» — только и выдавил он, истово крестясь, после чего бегом вылетел из храма.

Уж лучше граблями махать…

Высокие своды были расписаны фресками. Дюжина свечей и две лампады горели перед величественным пятиярусным иконостасом. Остальное пространство тонуло во тьме. Алтарная часть делилась на три округлые абсиды. В центральной помещался алтарь; левая пустовала.

Фон Книгге глянул направо — и увидел гроб.

2