Механизм жизни

Он едва не остался в Москве – Малый театр желал продлить контракт с обаятельным «злодеем». Но Эминент был очень плох. А в далеком французском Кале ждал, едва оправясь от первого удара, Джордж Браммель.

Странное дело, но именно Первый Денди, славившийся своей абсолютной непрактичностью, здорово им помог. Выручило и Время – над Британией дули ветры перемен. Старый король умер, его преемник, не слишком уютно чувствуя себя на престоле, дал отмашку на проведение парламентской реформы. В Палате общин верховодили суровые и решительные виги. Палата лордов, последний оплот и защитник традиций, поклялась скорее умереть, чем одобрить «крушение основ». Однако, к собственному удивлению, проголосовала «за».

Лорд Джон Рассел в смущении разводил руками. Принимать поздравления он отказывался. Ох, уж это лордское непостоянство!

Кое-что изменилось непосредственно для Браммеля. После смерти Георга IV, его личного врага, новый монарх назначил знаменитого эмигранта – «короля Кале»! – британским консулом. Жалованье положил пустяковое, но это было лучше, чем ничего. Официальный статус позволял решать многие проблемы. Благодаря консулу Бейтс и Ури нашли работу в одном из местных отелей, где останавливались английские туристы. Швейцарец вначале здорово смущался, опасаясь своим видом отпугнуть клиентов. Первый Денди помог и в этом – набросал эскиз сюртука, подобрал галстук, лично сходил вместе с Ури к портному. Скромный великан стал неузнаваем. От него уже не шарахались, напротив, уважительно снимали шляпы, именуя «notre beau oncle Uri».[87]

Выслушав горячую благодарность, Браммель церемонно раскланялся. Но все хорошее кончается. Новый апоплексический удар нокаутировал Первого Денди, уложив в больницу. Почти одновременно пришла весть о смерти Кина.

После похорон Бейтс заехал в Лондон. Долго бродил по городу. Из газеты он узнал о самоубийстве виконта Артура Фрамлингена, пойманного в клубе на воровстве серебряных ложек. «Скормил бы я всем коршунам небес труп негодяя; хищник и подлец! Блудливый, вероломный, злой подлец! О, мщенье!» Отомстить не удалось, но это не огорчило Бейтса. Прошлое сгорело дотла, надо думать о будущем. В «Собачьей канаве», отвечая на вопрос, что поделывает «славный парень Чарли Бейтс», он, не задумываясь, сообщил, что его племянник-эмигрант собирается открыть театр. Где? Во Франции, в Гавре. Там полным-полно соотечественников, особенно весной и летом. Сборы обеспечены.

Как будет называться театр?

«Эдмунд Кин».

Дверь в рыбацкую хибарку была открыта. Чарльз Бейтс знал причину – внутри горел камин, настоящий английский камин. Огонь не гасили даже в теплую погоду. На уголь уходила немалая часть их скромного бюджета. Иначе нельзя – одному из постояльцев требовался живой огонь.

– Это я, Ури! – он бросил шляпу на стол. – Разве сегодня не твоя смена?

– Мы поменялись, – швейцарец оторвал взгляд от толстого медицинского журнала. – Мы хотели узнать, как прошла репетиция. Мы очень волновались.

Ури с осени работал в больнице – той самой, где лежал Браммель. Числился санитаром, однако не первый месяц помогал дежурным врачам. Это давало дополнительный приработок. «Лекаришки» вначале отнеслись к странноватому великану с недоверием, но быстро убедились в его сообразительности. Главным же было то, что Франц Шассер очень хорошо относился к пациентам. Врачи им сочувствовали, он же – любил и болел их болью.

«Учитесь, коллега! – твердили медики. – Сдадите экзамен на фельдшера…»

Мечтой Ури было открыть где-нибудь в Южной Германии грязелечебницу – современную, оборудованную по последнему слову науки. Швейцарец хотел помогать больным без помощи стальной пилки.

Общения с хирургами он избегал.

– Как наш? – спросил Бейтс, садясь. – По-прежнему?

Ури грустно кивнул, указав в сторону камина.

Черные угли, красный огонь.

Седой, как лунь, древний старик не отрывал глаз от затейливых переливов пламени. Наконец он усмехнулся и взял свинцовый карандаш. Лист бумаги был заранее пристроен на деревянном пюпитре. Несмотря на огонь, по мнению старика, в углу царила темнота. Поэтому над камином всегда горела масляная лампа.

Кивнув с удовлетворением, старик начал писать. Он занимался этим весь день, отвлекаясь лишь на самое необходимое. Тарелка каши, чашка чая. И – живой огонь. Когда камин гас, старик начинал волноваться. Плакал, прятался под одеяло; скулил, как испуганный щенок. Газеты он читал каждый день. Разговаривал редко, чаще всего – невпопад. На вопросы не отвечал. На теплом халате носил орден – маленький белый крестик.

Золотая корона, узорный синий бант.

Из написанного им можно было составить толстую книгу. Но никто не мог разобрать ни единого слова. Незнакомыми были даже буквы – не латиница, не кириллица, даже не расшифрованные Шампольоном египетские иероглифы. Случалось, старик рисовал, но его эскизы были столь же непонятны, как и фразы.