Мексиканская повесть, 80-е годы

По субботам он с друзьями играл в маджонг, и маркиз говорил:

— Ты не волнуйся, Федерико. Как бы она нас ни лягала, а революция в Мексике обуздана навсегда.

Они не видели сумрачных взоров, не замечали тигров, затаившихся во всех этих мятущихся юнцах, которые там сидят и смотрят на плывущий смог.

2

С того самого дня, как он похоронил мать, ожила его память. Более того, он понял: только потому, что ее больше нет, к нему возвращаются подробнейшие воспоминания, прежде придавленные игом доньи Фелиситас. Именно теперь он вспомнил, что раньше полночь уже возвещала утро и что он выходил на балкон подышать, заранее принять дары нового дня.

Но это было лишь одно из многих воспоминаний, и походило оно больше на возродившийся инстинкт. Наверное, говорил он себе, память старых людей оживает после смерти других стариков. И с тех пор ждал вести о смерти какого — нибудь родственника или приятеля в уверенности, что к нему явятся новые воспоминания. Вот так же когда-нибудь кто-то вспомнит и о нем.

Каким его вспомнят? Совершая утренний туалет перед зеркалом, он видел, что, в общем, мало изменился за последние двадцать лет. Подобно восточным людям, которые, постарев, воплощают свою вечность. Но также и потому, что за все это время не изменил стиля своей одежды. Безусловно, лишь он один носил теперь летом соломенную шляпу, введенную в моду Морисом Шевалье. И с наслаждением повторял, смакуя каждый слог, ее иностранное название: «straw bat», «cannotier», «paglietta». А зимой — черный «homburg» с шелковой кромкой, котелок Энтони Идена, самого элегантного мужчины своего времени.

Он всегда вставал поздно. И не находил нужным скрывать, что он — рантье, живущий в свое удовольствие. Сыновья его друзей терзались какими-то социальными угрызениями совести, а посему в восемь утра их должны были видеть уже на ногах в каком-нибудь кафе жующими «hot cakes»[41] и рассуждающими о политике. К счастью, у Федерико Сильвы не было сыновей, которые стыдились бы своего богатства или стыдили бы его за то, что он до полудня валяется в постели, ждет, пока его слуга и повар Дондэ подаст ему завтрак, а затем спокойно пьет кофе и читает газеты, не спеша одевается и приводит себя в порядок.

Все эти долгие годы он хранил одежду, которую носил в юности, а когда умерла донья Фелиситас, собрал и разложил экстравагантные наряды своей матери по разным шкафам; в один — платья, бывшие в моде до первой мировой войны, в другой — в двадцатых годах, а в третий — мешанину, которая полюбилась сеньоре в тридцатые годы и которой она осталась верна до конца: цветные чулки, серебристые туфли, боа ядовито-красных тонов, длинные юбки из розового шелка, блузы с глубоким вырезом, сотни ожерелий, шляпок для загородных прогулок, жемчужных брошей, булавок.

Каждый день он ходил обедать к «Беллингхаузену» на улице Лондрес, где у него был свой столик в углу еще с той поры, когда он заказал себе костюм, который носил теперь. Ел он один, важный, серьезный, легким кивком приветствуя знакомых, и велел включать в свой счет стоимость обеда дам, знакомых его или его мамы — тоже евших в одиночестве; и никаких объятий, шумных возгласов «где-пропадали» или прочих вульгарностей: «счастлив-вас-видеть», «боже-какая-радость». Он ненавидел фамильярность, был полновластным хозяином маленького неприкасаемого пространства вокруг своей персоны, вокруг смуглого аккуратного человечка. Он желал внушать уважение.

Фамильярность он допускал лишь в отношениях с вещами своего дома. День за днем он наслаждался, глядя на них, любуясь ими, трогая, поглаживая, порой нежно лаская лампы Тиффани и пепельницы, статуэтки и рамки Лалика. Они доставляли ему особое удовольствие, но и вся обстановка у него была изысканная: посеребренные туалетные столики с круглыми зеркалами, высокие алюминиевые торшеры, кровать с блестящей никелированной спинкой, в спальне все белое: атлас, шелк, телефон, шкура медведя, стены покрыты лаком цвета старой слоновой кости.

Его молодость была отмечена двумя происшествиями. Во-первых, посещением Голливуда, где мексиканский консул в Лос-Анджелесе помог ему попасть на «Ужин в восемь». Прием был устроен в белой гостиной Джин Харлоу, и ему посчастливилось издали увидеть актрису. Это было как серебряное сновидение. В Иден-Роке он познакомился с Коулом Портером, когда тот только что закончил мьюзикл «Just One of Those Things»,[42] и со Скоттом Фитцжеральдом и Зельдой, когда тот писал роман «Ночь нежна». Тем летом, на Ривьере, он сфотографировался с Портером — с Фицджеральдами не удалось, — маленький любительский снимок, без вспышки. А потом — и это во-вторых — в своем номере отеля «Негреско», в полной тьме, он наткнулся на голую женщину. Друг друга они не знали. Женщину выхватил из темноты лунный свет, будто свет дня, будто луна стала солнцем, высветив наготу, срам, не прикрытый фиговым листком — ширмами.