Мексиканские рассказы для писателей

А потому, опять весьма неудовлетворенный и сильно разочарованный, Хуан с негодованием бросит на ночной столик Оланды книжку, возьмет пульт и, включив телевизор, уставится на лошадиные бега. А его жена Оланда принесет ему на подносе манную кашу и оладьи с джемом, мол, ты сейчас поешь, а потом придумаешь что-нибудь поинтереснее, мой дорогой. Я знаю, ты сможешь, ведь у тебя такая бурная фантазия. И не беда, что скачки слишком занимательны и кашка слишком горячая, сейчас я на нее подую. И Оланда дует на кашу. А Хуан, одним глазом видя, как она это делает, начинает остывать и успокаиваться.

— Ну же, любимый, открой ротик, — ласково говорит Оланда, — ну же, открой и скажи, что любишь меня по-прежнему, сильно-сильно, видишь, мням-мням, — ложечка зачерпывает из тарелки своим сладким язычком порцию каши. Видишь, она тоже любит есть вкусную манную кашку.

И Хуан ловит себя на мысли: как все-таки Оланда изменилась под его влиянием, повзрослела, поумнела. И не беда, что она по-прежнему частенько не понимает его. По-прежнему не достигла его уровня, не любит скачек или не может сыграть с ним партийку в шахматы. Не беда, что он, Хуан, чувствует себя по-прежнему одиноким, когда ему хочется сыграть в шахматы — да какие там шахматы, если его милая женушка Оланда даже не знает, как ходить конем. Зато она уже понимает фильмы Трюффо и Гринуэя. Нет, он все-таки очень любит свою ненаглядную Оланду.

И не беда, что она за семь секунд уничтожила то, что он создал за семь минут. Ведь семь минут это не семь дней, за которые БГ создал мир. К тому же сейчас он за эти семь минут уничтожит оладьи, которые она создавала минут семьдесят, если учитывать поход в магазин. Ну, разве она не прелесть, не чудо? Разве они не живут душа в душу уже семь лет? И разве она не лапочка, когда так нежно гладит его по щеке и предлагает коником — одна нога здесь, другая там — сбегать за яйцами в магазин. Ведь он был так неосторожен, так увлечен, когда в пылу спора смахнул их ненароком со стола. Ведь он у нее такой гений и, как все гении, такой рассеянный — стоит ли вообще говорить о каких-то семи яйцах, когда у нее есть такой заботливый муж, который, уже скинув одну ногу с дивана, почти прошел половину пути. Нет, не экзистенциального, а продуктового, с корзинкой для яиц под мышкой.

Занятная находка на руинах песчаного замка

Хусто разбирал уже четвертую коробку со своими чертовыми рукописями. Ведь история Эрнесто должна быть где-то в этих клочках и рулонах белой, белоснежной, беловатой и белесой бумаги. Бумаги, некрасивой, словно бельмо в глазу. И красивой, берестяной, словно снег в Рождество. Бумаги, желтой, как кожа старика, и бумаги, пожелтевшей по краям, как роговица глаз больного желтухой юноши. Бумаги, коричневатой, как земля, купленная тем стариком заблаговременно для собственной могилки, и серовато-желтой, как старые простыни желторотика-холерика.

И вот так, разбираясь в каракулях на спрессованных, как кирпичи, листах, Хусто просто уже захлебывался в образах звездно-золотой пыли.

— Ну, помоги мне, что ли, разобраться с этой бумажной кашей, — попросил он свою супругу Мануэлу, которая в это время стряпала у электрической плитки, разбираясь еще с одним высоким творением человеческой цивилизации валенсийской паэльей. Не дожидаясь, когда ее муж наконец-то начнет зарабатывать достойные деньги, она подрядилась готовить свое фирменное блюдо для «Погребка у Пауло» — кафе, что недавно открылось прямо под ними — на первом этаже дома.

— О-о! — раздраженно зарычала Мануэла. — Если бы ты только знал, как мне все это надоело.

Хусто даже увидел в ее глазах блеск ярости, столь необычный для терпеливой Мануэлы, но по тому, как Мануэла, стремительно отвернувшись к ветхим картонным папкам, спрятала свое лицо, догадался, что эти искры всего лишь слезы разочарования.

— Что тебе надоело, Мануэла? — спросил Хусто. — Объясни, пожалуйста, поподробнее.

— Все, — сказала Мануэла, — мне надоело все, надоела такая жизнь. Вечно мы ищем, не зная, что. Идем по неведомо какому пути.

— Мы идем к нашим мечтам и фантазиям, Мануэла, — попытался ее поправить Хусто, — разве ты так уже не считаешь? Или ты больше не веришь в мой талант?

— Но почему-то мы на этом пути все время что-то ищем, ищем во всех этих бумажках и не находим, и нам каждое мгновение чего-то, сами не знаем чего, недостает. И, заметь, Хусто, это уже продолжается десять с лишним лет! А порой мне кажется, Хусто, что мы ищем вчерашний день. Когда мы были счастливы одними надеждами. Но это время уже не вернуть. Не вернуть никогда, Хусто!

Мануэла говорила, в истерике размахивая рукой с деревянной лопаткой-мешалкой, которой вовсе не собиралась разгребать творчество Хусто, а, скорее, собиралась дать ему по лбу, отчего лоб Хусто еще до удара успел сначала побледнеть до синих прожилок, а потом и пожелтеть в том самом месте, где у него, по задумке Мануэлы, должен был выскочить синяк.