Мексиканский для начинающих

– Наши отечественные жесты чересчур прямолинейны, – покачала Шурочка головой. – Кстати, Васенька, ты бы извинился перед Пако. Некрасиво по уху лупить. Видишь, отвисло, как у сенбернара.

– Ну и чего я должен сказать?

– Очень просто – «пердонаме, порфавор».[8]

– Странно звучит, да ладно, – согласился Васька. – Слышь, Пако, пердонаме!

– Те пердоно, – ответил Пако. – Те пердоно, каброн, перо но ольвидо![9]

– Все в порядке, – улыбнулся Васька. – Я не злопамятный. Терпеть не могу долгих размолвок. Хотя этот козел давно напрашивался.

– В общем, ты прав, – согласилась вдруг Шурочка. – Оплеухи бывают к пользе.

– А не дашь ли, по этому случаю, немного денег на личные расходы?

Шурочка вздохнула, поглядев в прозрачные Васькины очи.

– Знаешь ли, друг мой, нынче взаймы не дают. Только в кредит, под проценты. Я бы, может, и дала, но, прости, броненосцы на подходе. Да и зачем, скажи, тебе деньги, когда все бесплатно?

– Хочу купить букет орхидей, – потупился он. – Ты же подарила чашу.

– Попроси у Пако. Думаю, не откажет.

– Пако, гив ми мани! – не долго думая, ляпнул Васька.

– Совсем обезумел! – восхитился Пако. – По уху бьет, деньги требует. Зачем ему?

– Погуляет по городу! – сказала Шурочка. – Подрастратит энергию, которая тебя так беспокоит. Дай немножко.

– Деньги-то он растратит, энергию – не уверен…

Васька в ожидании колотил вилкой по пепельнице и вертелся на стуле, пристукивая пятками об пол. Когда он начал подпрыгивать, дергая скатерть и раскачивая стол, Пако решился:

– Вот сотня! Пускай немедля убирается!

Подскакивая, как заполошный кролик, Васька выкатился из ресторана. Он чувствовал себя прекрасно. Хотелось всего разом – выпить, еще пожрать, переспать, кинуться в океанские волны и даже почитать книжку небольших размеров. Ночной Акапулько предлагал все, за исключением, пожалуй, книжки. Повсюду гуляли, ели и пили. Кое-кто купался, танцевал и целовался. Это было заметно. Остальные виды человеческой деятельности проходили в более-менее герметичных формах, проникнуть в которые отнюдь не возбранялось. Напротив, к одинокому, весело скачущему мужчине то и дело подваливали агенты герметичности, маня в темные закоулки.

– Герлс, – намекали они. – Бьютифул!

Васька принимал картонные планы наикратчайших путей в чертожные кущи и наслаждался обширностью предложений. Так человек, пришедший на базар, не берет обыкновенно первые попавшиеся помидоры, оглядится, обойдет, как полководец, ряды.

Перед глазами Васьки плыли и стояли многофигурные ацтеки, и он размечтался о подобных статично-динамичных позах.

Все возбуждало. Запахи океана и жареных лангуст, шелест пальмовых листьев и цоканье лошадиных копыт, поскрипыванье воздушных шаров и шум голосов, из которого порой, как рыбка из воды, выпрыгивал женский смех, прохлада кондиционированных универмагов, и жаркая поднебесная влага. Возбуждающе мерцали звезды и горели фонари. Возбуждающе мигали рекламы. Мексиканские любовные романсы наравне с тяжелым роком дурманили. Васька зашел в прибрежный ресторан и выпил пульке, слушая песчаное шуршание прибоя.

Кисловато-молочная кактусная брага отдаляла от реальной действительности.

Так, бывало, и Кецалькоатль попивал пульке на берегу ночного океана. И шуршали волны, и пальмы трепетали резными листьями, и звезды, и небо…

К столику, как чахоточная тень, приблизился молодой человек, напоминавший Некрасова у постели. Перебрав с десяток неизвестных наречий, сказал, наконец, по-русски:

– Не хочешь ли, брат, припудрить носик?

– В каком смысле?

– Ну, в смысле – пару линий золотого Акапулько!

– Может, и хочу, – признался Васька. – Но, прости, ни хрена не понимаю.

– Поговорим? – сказал молодой человек, присаживаясь. – Меня зовут Габриель. По-вашему, Гаврила.

Они пожали руки.

– Перед любовью следует поднять тонус, – посоветовал Гаврила, разглядывая картонные карточки, разложенные пасьянсом на столе.

– Свой поднимай! У меня – будь здоров! – зашкаливает, – обиделся Васька.

– Брат, всегда есть резервы. Товар первосортный – не пожалеешь. – И Гаврила коротко свистнул, будто пуля пролетела.

Из беспокойного океанского мрака возникла, как сивка-бурка, девушка с младенцем на руках.

– Моя жена Хозефина, мой сын – Гаврила Второй. Закажи им пива и креветок – мальчику нужен хитин, – а мы займемся делом.

Озираясь, он умело распеленал мальчонку, ласково шлепнул по розовой попке, поцеловал и вытащил пакетик, наполненный порошком, вроде талька.

Васька очутился в настолько прозаичной семейной обстановке, что тонус пошатнулся. Откуда вдруг пеленки, каменноликая Хозефина, младенческая попка…

– Сходим в туалет по-маленькому, – парольно произнес Гаврила, и Васька поплелся, раздумывая, как бычок, куда собственно.

В тесной кабинке Гаврила примостился на толчке. Достал из кармана круглое зеркало, стеклянную трубочку, вскрыл пакетик и рассыпал порошок по зеркальной поверхности, разделив затем на ровные полосы. Движения его были точны, как у диспетчера крупного аэропорта.

Сунув трубочку в ноздрю, он мощно шмыгнул, затянув бесследно одну линию.

– Делай, как я! Взлетная полоса для пробы – даром!