Меланхолия гения. Ларс фон Триер. Жизнь, фильмы, фобии

– Представь, что группа людей попадает на необитаемый остров, – объясняет он, – и им нужно узнать его размеры, так что они отправляют гонцов во все стороны. Тебе дают задание идти на запад, и, если ты будешь идти, никуда не сворачивая, рано или поздно ты сможешь подсчитать, какова протяженность острова в этом направлении. Но если ты по дороге вдруг говоришь: «А что там на юге, интересно? Там круто, кажется, пойду-ка я проверю», то никакой пользы, как от пионера, от тебя нет.

Поэтому же на протяжении долгих лет Ларс фон Триер смотрел очень мало новых фильмов, вместо этого растрачивая тот фонд, который успел пересмотреть в молодости.

– Я очень рано посмотрел огромное количество фильмов, которые продолжаю очень ценить и исходя из которых могу двигаться вперед. И я боюсь, что, если буду смотреть больше, я подвергнусь влиянию и начну менять направление, – говорит он. – У меня есть прицел и цель, и мне не нужна помощь, чтобы найти дорогу. Я хочу использовать те средства, которыми я располагал, начиная этим заниматься. И так как мне не нужно зарабатывать много денег и я все равно старый скаут и идеолог, который знает, что его земная роль – это идти на запад, ну что ж, тогда ничто не мешает мне идти на запад. На восток, юг и север посланы другие. Только так мы сможем вычислить площадь острова.

* * *

Однако ответить на вопрос, что именно ему нужно там на западе, Триеру нелегко. Потому что это, по его собственному выражению, одновременно и «чувственный запад». Чувство того, что ему самому нравится в фильмах. Идея о том, чем он может обогатить кинематографические средства выражения.

– Я признаю, что во мне есть что-то от алхимика. Они ведь смешивают самые разные металлы и пытаются потом их нагревать. Все для того, чтобы найти философский камень.

– Что же ТЫ хочешь найти?

– Ну, если бы я мог, скажем, добавить какую-то букву в алфавит. Хоть одну маленькую буквочку. Тогда было бы… прекрасно. Но одно дело, что я хочу расширить средства выражения и язык, это достигается просто неустанным движением на запад, потому что в результате ты рано или поздно оказываешься там, где никого до тебя не было. Однако это не имеет никакого отношения к зрителям. Это просто маленькая моя лабораторная работа, в процессе которой я сижу с чашкой Петри и разрабатываю более сильный цвет или добавляю каких-то звуков.

– Ты когда-то сказал, что фильм должен быть как камушек в ботинке – это тоже цель?

– Да, это тоже. И потом – хотя я и отрицал это всегда – нужно, конечно, принимать во внимание интересы публики. Фильм должен быть камушком в ботинке для тех, кто его смотрит, – говорит он, улыбаясь. – Приходится, к сожалению, мириться с тем, что люди должны захотеть этот фильм смотреть.

– Очень неудобно, конечно, что в кинозалах должна быть публика.

– Да, ужасно. Для многих фильмов это просто разрушительно, – смеется он.

– Какое удовольствие зритель может получить от того, что фильм – как камушек в ботинке?

– Хм… ну не исключено, что тут в дело вступает вся эта протестантская чушь про то, что только то, что приносит тебе боль, может идти тебе на пользу. Как с массажем, например… если ты вышел из кабинета и тебе только приятно и ничего больше, ты начинаешь подозревать, что тебя недостаточно помяли для того, чтобы это имело какой-то смысл в перспективе. Но, – продолжает он, – это не обязательно должен быть большой камень. Вполне достаточно такого, который зритель выкинет сразу после сеанса, отойдя от кинотеатра на несколько метров.

Он отодвигает тарелку и смотрит на меня.

– Ты слышал о японских садах, которые вымощены камнями, образовывающими нелогичные и смещенные узоры? Так, что людям приходится задумываться перед каждым шагом. Красота, по-моему, потому что каждый раз ты можешь взглянуть на сад по-другому.

– Можно сказать то же самое о твоих фильмах?

– Было бы здорово, конечно, если бы зрителю все время приходилось осматриваться по сторонам, проходя сквозь фильмы фон Триера. Но нет, боюсь, что я бы себя перехвалил, если бы ответил утвердительно.

Он отодвигает стул назад, а задницу – вперед, и продолжает говорить полусидя-полулежа.

– Я сам считаю, что вижу связи между фильмами, которые я снял, – начинает он. – Я часто добавляю в них слой, на котором измазываю в грязи то, что успел сделать раньше. Получается, что на самом деле я показываю милый такой традиционный пейзаж, а потом выливаю на него ведра грязи. Издеваюсь над ранее сделанным. Предпочтительно, чтобы грязь при этом свободно падала вниз и укрывала все толстым слоем. Но… мне сложно сказать, что именно я должен найти там, на западе. И это к счастью, потому что если бы я мог описать это несколькими словами, вряд ли бы это было так уж интересно.