Мелья

Оливин смотрела на него нежно и даже жалостливо. Перехватив ее взгляд, он замолчал, а затем спросил:

— Ты, кажется, не веришь, что мы выиграем?

— Что ты, что ты! Прости меня, это я просто так… Что мы будем делать после того, когда ты вернешься домой?

— Что и раньше…

Ей захотелось крикнуть: «Не надо больше, Хулио! Я не хочу больше тюрем!», но она сказала:

— Ты знаешь, пришла телеграмма из Буэнос-Айреса. От имени жителей муниципалитет просит Мачадо о твоем освобождении. Даже в мексиканском сенате приняли решение ходатайствовать за тебя. — Она говорила быстро, словно боялась, что он ее перебьет. — А железнодорожникам удалось провести митинг и опубликовать в газете «Эль Диа» протест от имени 12 тысяч членов профсоюза железнодорожников. В этой же газете напечатали письма и телеграммы из Морона. — Оливин внимательно следила за Хулио, и ей показалось, что он засыпает. Она понизила голос: — Твой друг Альфредо Лопес начал большую работу в Национальной рабочей конфедерации. Он сказал, что письменный протест конфедерации — это только начало и что они проведут забастовки и митинги… — Хулио спал. Словно боясь, что он проснется, если она замолкнет, Оливин продолжала говорить тихим голосом. — Ассоциация студентов-медиков опубликовала письмо к президенту… Учащиеся из Гуанахая создали комитет и тоже послали телеграмму протеста…

Входная дверь внизу хлопнула с такой силой, что Хулио вздрогнул и приподнял голову. Оливин придвинулась к изголовью. Ее встревожил этот стук. Было слышно, как по лестнице бежал человек, нет, кажется, двое или даже трое… Вот топот бегущих уже слышен в коридоре. Ближе, ближе…

Оливин еще ближе подвинулась к Хулио, словно пытаясь заслонить его от неизвестной опасности. Рванулась дверь, и в комнату влетели Рубен Мартинес Вильена и Альдерегиа.

— Победа, Хулио, дорогой! Победа! — закричал Рубен, размахивая какой-то бумажкой.

— Ты свободен, Хулио! Ты свободен! — шумел Альдерегиа.

Вновь распахнулась дверь, и вошел кто-то с сияющим от счастья лицом, за ним еще кто-то. Каждый входящий считал своим долгом говорить громким голосом, перебивая друг друга и обращаясь к Мелье.

Оливин в первое мгновение растерялась: минуту назад она, кажется, не сомневалась в гибели Хулио, а сейчас в эту серую больничную палату вошла жизнь… Она как ошалелая смотрела вокруг, а затем бросилась к Хулио и обняла его, прижавшись лицом к черной колючей бороде. Спазмы сдавили горло, и она не могла произнести ни слова. Повернула лицо и посмотрела в его глубоко запавшие глаза, столько твердости и решительности было в их взгляде, что ей стало стыдно за свою недавнюю слабость и неверие.

Рубен, ласково улыбаясь, смотрел на друга. Он вспоминал эти проклятые 18 дней, когда каждый восход солнца таил в себе неизвестность. Но, кажется, все самое страшное осталось позади, надо думать уже о будущем…

Словно угадав его мысли, Хулио сказал как мог громче:

— Я не успокоюсь, пока не добьюсь освобождения остальных товарищей… Надо приступать к решительным действиям…

— Да, за других товарищей мы еще поборемся, — поддержал его Рубен. — Но тебе не опасно оставаться здесь? В Гаване?.. На Кубе?..

— Рубен, — заговорил взволнованно Хулио, — я поступлю так, как скажет партия… Ты должен… Все вы должны понять — я не один, я член партии… Если ЦК сочтет необходимым, я уеду.

— Друзья, — вмешался Альдерегиа, который, увлекшись общей радостью, на время забыл о своем подопечном. — Хулио еще в опасности: он свободен, но организм истощен…

Открылась дверь, и в палату вошли журналисты.

— Сеньор Мелья, что вы можете сказать по поводу вашей голодовки? — начал один из них чуть ли не с порога.

— Моя голодовка — это протест против несправедливостей, которые окружают нас всех, против социального неравенства. К моему протесту присоединились сотни тысяч людей, не только на Кубе, но и за рубежом. Сейчас, как никогда, я верю в идеалы, которые я отстаиваю. И я еще с большей энергией буду бороться за освобождение угнетенных не только на Кубе, но и во всем мире.

Последняя фраза была произнесена четким и твердым голосом.

Встревоженный Альдерегиа решительно вмешался.

— Сеньоры, все! Распоряжаюсь здесь я. Пока Мелья в постели, он в моей власти, — веселый доктор не удержался и улыбнулся. Он не мог приказывать: — Серьезно, друзья, ему так необходим отдых…

— Но разрешите, сеньор доктор… — попытался возразить один из журналистов.

Но тут не выдержал Рубен. Не скрывая своего раздражения, он прервал газетчика:

— Нас меньше всего волнуют интересы вашей газеты. Доктор прав, мы все уходим. Сеньоры, прошу за мной.

Все, кроме журналистов, подошли к Хулио, чтобы попрощаться с ним, и потянулись к выходу.

Палата опустела. Остались только Оливин и Альдерегиа. Они смотрели друг на друга и улыбались.

— Ну вот, пора собираться домой и нам, — сказал Хулио Антонио.

Было шесть часов вечера 23 декабря 1925 года.

Отъезд