Мелья

Осень 1926 года пришла как-то незаметно. Погруженный в повседневные партийные заботы, Хулио не замечал, как шли дни. Время от времени приходили письма с родины, и тогда боль разлуки давала себя знать сильнее. Мысль о возвращении на Кубу не оставляла его, но когда и как это можно осуществить, он не знал. С жадностью он расспрашивал каждого, кто приезжал из Гаваны, и с горечью убеждался, что положение внутри страны становится все тяжелее и тяжелее. Деспотизм Мачадо принимал самые откровенные и отвратительные формы. За инакомыслящими охотились, как за зверями. Уничтожение рабочих деятелей стало обыденным делом для полиции.

Люди дрожали при одном упоминании о плавучей тюрьме «Максимо Гомес», ибо никто оттуда не возвращался. И самое страшное, пожалуй, было в том, что эта тюрьма носила имя величайшего борца за свободу Кубы.

Тюрьма плавала на виду у всей Гаваны, иногда заходила в бухту. Обычно заключенных уничтожали, сбрасывая их в море на съедение акулам. Об этом никто не знал, пока однажды рыбаки не поймали акулу, в чреве которой нашли кисть руки с обрывком манжета и на нем запонки. Манжет и запонка стали передаваться из рук в руки, пока их не опознала жена Клаудио Брусона, рабочего лидера, пропавшего без вести несколько недель назад. Запонка Брусона стала страшной уликой против Мачадо, но полиция быстро подавила возмущение, произведя аресты не только среди рабочих, но и среди интеллигенции. Однако история с Брусоном послужила предостережением полиции, и она, остерегаясь новых разоблачений, стала действовать более осмотрительно.

А в конце июня этого 1926 года пришло письмо с тяжелой вестью: умер Карлос Балиньо. Последние месяцы он тяжело болел. Прикованный к постели, он все равно был опасен властям. Они уже знали о его роли в создании коммунистической партии и его роли в деле воспитания революционеров.

Больной и немощный, он подвергся полицейскому преследованию, и от тюрьмы его спасли только физические недуги.

Но ненадолго. И когда его жизнь оборвалась, первыми узнали об этом полицейские шпики, которые, словно голодные волки вокруг своей жертвы, кружили вокруг его дома.

А через месяц, в конце июля, новая весть ошеломила кубинских революционеров, живших в Мексике: убит Альфредо Лопес.

Для Хулио Антонио это было непоправимое горе. Альфредо Лопес был не только его другом, но и учителем. Правда, что касается правильного понимания классовой борьбы, ученик превзошел учителя: Хулио стал коммунистом, а Лопес долго и мучительно рвал с анархо-синдикализмом, так и не перейдя полностью в лагерь коммунистов. Но своей неподкупной честностью и преданностью интересам рабочего класса он завоевал непререкаемый авторитет среди кубинского городского пролетариата.

Хулио Антонио вспомнил, как в 1925 году Лопес впервые начал посещать кружки, где изучал марксистское учение. Он был мозгом и душой рабочей федерации Гаваны. В августе 1925 года на III Рабочем конгрессе Кубы Лопес стал одним из основателей Национальной рабочей конфедерации Кубы, впоследствии успешно выступавшей против реформистской и раскольнической Кубинской федерации труда, которую поддерживало мачадистское правительство.

Мелья вспоминал Альфредо Лопеса с нежностью младшего брата. Несколько сдержанный и суховатый по характеру, Альфредо преображался на митингах и собраниях в пламенного трибуна. Он был линотипистом, зарабатывал хорошо и мог бы, как многие из рабочих «аристократов», жить тихой жизнью мелкого буржуа. Но все свое свободное время он отдавал борьбе. Его родным домом был Рабочий центр на улице Сулуэта. Железное здоровье и недюжинная воля помогали ему иногда работать от зари и до зари.

Трудно было Хулио Антонио освободиться от нахлынувших воспоминаний, и тогда пришла мысль выразить в словах боль и гнев, наполнившие сердце.

Он сел за стол, чтобы написать статью, но мыслям было тесно в трех газетных колонках, и он писал, пока замысел не воплотился в брошюре, которую он назвал «Зов жертв».

В сентябре того года Международная лига в защиту борцов против террора на Кубе издала в Мексике брошюру Мельи.

Это был своего рода реквием погибшим, проклятие тиранам и призыв к борьбе. Хулио писал о павших от рук палачей Диасе Бланко, Вароне, Куксарде, о рабочем американского происхождения Гранте.

«Боец, — обращался он к убитому другу, — для тебя я не нахожу слов. Я чувствую себя сиротой. Ты погиб, но ты останешься учителем пролетариата… Не слезы я проливаю в память о тебе, нет. Клянусь идти по твоему пути, продолжать твое дело. Разве нам, революционерам, дано выбирать себе смерть? Мы погибаем как солдаты: там, где вражеская пуля настигает нас. Я приветствую тебя, боец! Придет день, когда красные батальоны призовут: „На штурм! На штурм! На штурм!“»

В феврале этого же года в Мексику приехала Оливин. Скрывая от Хулио свои надежды на его недолгое пребывание в изгнании, она старалась не вспоминать прежних разногласий и даже принимала участие в некоторых мероприятиях, которые проводили коммунисты.