Мелхиседек. Книга I. Мир

Мы коснулись проблем вечного спора идеалистов и материалистов еще и потому, что, говоря о нематериальном, всегда будем находиться в глупом положении человека без языка, пытающегося азартно и вдохновенно рассказать одними лишь жестами заинтересованно любопытному обществу, что его жена не любит, когда ее без дела щекочут в интимных местах. Мы не знаем природы нематериального, но вынуждены описывать ее, отталкиваясь от природы материального. А поскольку нематериальное выступает как полностью противоположное материальному, но не имеющее для нас собственных терминов, характеризующих себя, то, используя для этого термины материального, объяснить нематериальное нам никогда не удастся. С таким же успехом можно описывать свойства вина, используя при этом только термины, характеризующие свойства чугуна.

Остановимся еще на одном материальном термине, который мы применили для выражения свойств нематериального, — цикличности. Для материи цикличность естественна. Раз она из чего-то состоит, то вполне может разлагаться на эти примитивные составные части и снова собираться в новые формы. Признавая, что нематериальное состоит из ничего (вот наглядный пример использования характеристик природы материального для объяснения нематериального — «состоит из ничего», но вспомним о принципе дополнительности — и продолжим), мы, говоря о цикличности материального проявления жизни, неизбежно приходим к вопросу: а как при этом все происходит с нашим сознанием, с нашим именно индивидуальным сознанием? Если мы признаем его вечность, то должны говорить о его непрерывном проявлении. Если я вечен, как мое сознание, то должен помнить об этом не в назидательном аспекте, а в конкретном. Что говорит мне об этом моя память? Моя память, мое «Я» таких данных не содержит. Следовательно, моя индивидуальность также проявляется циклично, в виде различных форм непрерывного сознания? В таком случае, это также равносильно смерти, поскольку следующая индивидуальность моего сознания будет уже не «Я», и лично меня должно мало восхищать наличие в той индивидуальности даже самых распрекрасных качеств, поскольку, спроси меня, чего я хочу, выбор был бы очевиден: пусть я буду снова хуже, но пусть это буду я.

Не утешает и такой сомнительный довод, как то, что если сознание мое, то именно я буду рождаться в других индивидуальностях. Это все равно буду не я. Если я не помню себя в прошлом, то какая разница, жил я или не жил до своего рождения? И какая разница для меня — буду я жить в будущем или не буду, если осознавать эту жизнь будет другая индивидуальность, то есть опять же не я?

Если вся логика моих рассуждений требует непрерывности моей индивидуальности, то я как минимум должен предположить, что после смерти есть опять жизнь, а как максимум разобраться — что такое «моя индивидуальность» и что она такое, за что я так цепляюсь.

Кое-кого может удивить, что разборки с самим собой мы оставляем в качестве главной задачи, а такой важный вопрос, как жизнь после смерти, считаем моментом проходным. А чему удивляться? Жизнь после смерти уже экспериментально доказана, это не сенсация и нам остается только привести короткие сведения об этом величайшем в истории человечества научном открытии.

Как всегда, ученые нашли там, где не искали. Они пытались найти способы продлить жизнь до смерти, а нашли жизнь после смерти. Вот как это произошло.

С 50-х годов ХХ века началось бурное развитие реанимационной техники. Людей, внезапно падающих замертво или попадающих в смертельно опасные несчастные случаи, медики стали вытаскивать буквально «оттуда». Раньше такого не было. Попал водитель в автокатастрофу, привезли его в больницу, отмыли раны, описали их характер и расположение, пульса не нашли, выдали справки автоинспекции и родственникам, а там уже и косметолог при морге инструмент раскладывает.

А теперь умереть стало не легче, чем жить. По крайней мере, в тех странах, где хватает средств на реанимационную медтехнику, а врачи руководствуются не только методикой ее применения, но и всем нравственным опытом своей жизни. Стало появляться все больше и больше таких пациентов, которых медицина раньше вообще не знала, как категорию. Это были люди, которые умерли, согласно показаниям всех приборов и своему собственному состоянию, но ожили. Врачи даже придумали название такому состоянию, при котором человек поумирал-поумирал немножко, а потом снова стал жить благодаря их усилиям, — клиническая смерть. Даже из него явствует, что смерть внезапно стала явлением не абсолютным, как это было на протяжении всей истории, а относительным, таким как внематочная беременность, которая — все равно беременность, но относительная, как пожар, который всегда пожар, даже если это локальное возгорание. «Беременность» еще не означает, что вообще родила, как и «пожар» еще не означает, что вообще сгорело. Так и смерть, если раньше считалась абсолютным концом, то появление понятия клинической смерти дает нам основания считать, что смерть теперь не означает вообще конца, или конец вообще.