Мелхиседек Том 3. Бог

А второй вопрос — вопрос вопросов. Обещая ранее вернуться к беседе Пилата с Иисусом, мы его сейчас и зададим — что есть истина? Как мы знаем, Иисус на этот вопрос Пилата отвечать не стал. Почему? Потому что ответил на него минутой раньше — Я на то и пришел в мир, чтобы принести истину, и слышащий Меня слышит эту истину. Пилат не понял. Если мы до сих пор задаем себе тот же самый вопрос — то услышали ли мы Иисуса? Несмотря на все наши обряды, праздники, благочестие, венчания, исповеди, причащения и т. д., не готовы ли мы и сейчас спросить у Него — так что же есть истина? Значит, не услышали…

Но мы дали предыдущий абзац в стиле все того же невероятно произвольного толкования Евангелий! На самом же деле Пилат ни о чем не спрашивал! И никакие подковырки о том, что Иисус не ответил на какой-то вопрос об истине, неправомерны! Люди добрые, давайте же читать то, что написано! А написано следующее. Вот последние слова Иисуса Пилату: "Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего" (Евангелие от Иоанна 18:37). И далее читаем внимательно — "Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем" (Евангелие от Иоанна 18:38). Где и кто тут увидел вопрос? Римский прокуратор просто вот такой красивой риторической фразой закончил разговор, бросив напоследок тираду, традиционную для просвещенного римлянина, и эта фраза означала — никто не знает, что такое истина. И сказавши это, римский наместник, не дожидаясь ответной реплики, поскольку эта салонная фраза всегда подразумевала, что уже никаких реплик быть больше не может, и последнее слово осталось за ним, пошел дальше торговаться с иудеями насчет свободы одного из узников относительно традиций наступившего праздника.

И вот прошли века. Во времена Пилата об истине знали то, что об истине никто ничего не знает. Что изменили прошедшие тысячелетия? Человечество поднапряглось, ощерилось, спружинилось и выдало, наконец-то, некое определение истины, которое если его коротко и без развернутых дополнений изложить, звучит коротко — истина это то, что не зависит от нашего сознания. И мне предлагается это принять если не к действию, то к сведению. Но, в таком случае, я вообще не вижу ничего, что смогло бы стать независимым от моего сознания. Все, что попадает в зону моего сознания, уже не может быть от него независимым, поскольку все это обрабатывается и классифицируется набором понятий, лежащих в пределах моего сознания, и, соприкоснувшись с ним, никак уже не может быть от него не только независимым, но и свободным. Если мне скажут, что два плюс два равно четыре, и это никак не зависит от моего сознания, то я спрошу в ответ — а два «чего»? Если мне скажут, что «вообще» дважды два — четыре, то я отвечу, что это ваше «вообще» вообще (усилительная тавтология) является в таком случае чистой конструкцией моего сознания, и только в пределах этой конструкции и существует, не подтверждаясь наблюдениями из какого-либо аспекта бытия. Если мне скажут, что два яблока плюс два яблока равно четыре яблока, и это совсем не конструкция моего сознания, то я замечу, что никаких "два яблока" быть не может, и "четыре яблока" быть не может, "и тысяча яблок" быть не может независимым от моего сознания, поскольку каждое яблоко существует самобытийно, отдельно само по себе, и только я в своем сознании условно соединяю эти абсолютно обособленные объекты реальности в некое группировочное понятие «четыре» или «два», и это тоже моим мысленным усилием образуются эти числовые связи, которых в реалии нет, и что же здесь независимо от моего сознания?