Мелкий принц

– А лет тебе есть? – его восковые волосы топорщились, а редкая щетина проклевывалась неравномерно – гуще под носом и нижней губой, и островками на щеках.

– Лет мне есть, – я положил купюру на столешницу.

Счастье множится, тревога отступает. Жажда утоляется водой, тоска – водкой. Алкоголь открывался мне, объяснял совместные правила поведения, даже предостерегал утренней меланхолией, что с ним будет нелегко. Но я вел себя как влюбленный в начале романа, ничего дурного не желая знать о предмете любви. В наших зарождающихся отношениях водка была взрослой и опытной, она вела, а я – молодым, влюбленным и счастливым. На второй рюмке сердце замедлилось, напряженные мысли разошлись по разным углам, и я обернулся посмотреть на столик, за которым сидели те две женщины с лицами обреченных искательниц приключений. На третьей рюмке ко мне подсел дед. Он был в мятой футболке, спортивных штанах и тапочках, захваченных из дома. Никогда прежде я не видел его огорченным. Место на веснушчатом лице, отведенное под улыбку, было занято досадой в виде стремящихся к земле уголков рта. Моя голова поникла. Я зачем-то встал и потупился в пол и сложил по швам руки.

– Зря ты пьешь без компании… – и это было все его наказание. Больше он меня не журил.

Дед попросил себе коньяка, чая с лимоном, а мне еще одну рюмку – но чур последнюю на сегодня. Дальше он только слушал, а я жаловался на свою тревогу, на переменчивое настроение, на страх смерти, а он кивал и, наверное, думал: «Еврейский мальчик, с кем не бывает». Я рассказал ему, как переживающая за меня мама устроила мне сеанс психотерапии у какого-то светила. Встреча не оправдала ожиданий. Очень скоро я догадался, что передо мной латентный гей с обручальным кольцом, и я достаточно долго измывался, рассказывая с чувством о своих несуществующих травмах, боготворении матери и темных (у-ла-ла) желаниях и едва сдерживал смех, наблюдая, как часто он проглаживает бороду и переспрашивает интересующие его придуманные мною с пылу детали.

– Значит, он убедительно врет, – сощурился мой старый еврейский дед. Сейчас мне кажется, что именно тогда он пытался понять, в чем именно талант этого юноши и каким образом его лучше применить. Тревожность не проходила, все чаще разрастаясь до паники. Четкие черты бодрого духа все регулярней сменялись размытым беспричинным упадком и бессилием, и мама договорилась, что привезет меня в «тот самый» монастырь с «тем самым» старцем, на прием к которому простым грешникам не попасть. В тот день я, как назло, был в приподнятом настроении и едва удерживал скорбное выражение, внимая о бесах, терзающих мою душу каждый раз, когда я прикуриваю папироску (он выразился именно так) или когда заглядываюсь на мягкие места дам (так он не говорил).

Дед смеялся и трепал меня. Коньяк встретился с водкой той летней ночью в баре «Бар», и открылось мне, что вот только в такие мгновенья я ощущаю в себе большое, бескрайнее счастье.

– Должна же быть и обратная сторона у этих перепадов? – дед принялся думать вслух.

– Ой, Лёня, не тряси своим серым веществом!

Дедовы глаза выкатились, рот приоткрылся. Дальше я говорил за дядю Зяму, его словами и его голосом.

– Я буду вздыхать, пока на сторублевой банкноте не появится Шалом Алейхем, Лёня, – дед хохотнул, а я почувствовал, как разворачивается речевой механизм, дремавший во мне с рождения, и заговаривает за меня, без меня, мне вопреки. Ну и что, что Алеша Смирнов умел рисовать уходящие вдаль поезда, а я могу так:

– Я? Я не знаю народ? Лёня, дорогой, однажды я целовался и имел танец с женщиной из Переславля-Залесского…

За час до поезда, следующим вечером, дедушка предложил мне выбрать сувенир на память о городе. Мы топтались на проспекте, прятались от дождя под навесом книжного. В витрине стоял «Шум времени» Мандельштама – прижизненное издание. Мне было пятнадцать лет, и о Мандельштаме я прежде не слышал. Деду было шестьдесят, и он не слышал о нем тоже. Книга была дорогой, мне было стыдно даже хотеть ее, и я усердно молчал в ее сторону, затем вращал в руках, то возвращая на полку, то забирая обратно. Дед ухмыльнулся и достал кошелек.

– Хорошая фамилия у автора, – сказал он после пережитого потрясения у кассы.