Мелькнул чулок

– Ну что ж, не стесняйтесь, говорите, – велела она. – Я знаю, как выгляжу. Я девушка взрослая. И сама во всем виновата. Не стоит меня щадить.

Фрэнк по-прежнему оставался неподвижным, не отрывая от нее взгляда. Молчание затянулось, пока у Энни почти не осталось сил вынести все это.

Наконец Фрэнк заговорил:

– Я восхищался вашей внешностью и раньше, мисс Хэвиленд, но не обижайтесь, сейчас вы мне больше нравитесь.

Энни покраснела. К чему ей эти фальшивые утешения? Но выражение глаз Фрэнка оставалось серьезным.

– Некоторые черты в вас… легче увидеть теперь. Не то чтобы их не было раньше… просто нужно было долго всматриваться, прежде чем их найти. Теперь же все заметно сразу, мисс Хэвиленд… Они прямо в глаза бросаются.

Фрэнк улыбнулся, но расстроенная Энни обернулась к Дэймону. Тот согласно кивнул.

Энни, словно идущая по невидимому канату между обоими мужчинами, старалась взять себя в руки. Неужели на ее лице написано еще что-то кроме стыда?

Но прежде, чем она смогла ответить себе, новое понимание с потрясающей внезапностью ошеломило ее.

Страх, с которым жила Энни все эти месяцы, происходил не только оттого, что подумает она о себе, когда снимут бинты.

Она боялась того, что подумает о ней Фрэнк. Фрэнк, так редко приходивший теперь, человек, появившийся однажды в жизни Энни и не собиравшийся уходить. «Именно он, из всех людей…»

Просто смехотворно! – Но с этой мыслью к Энни пришло чувство, согревшее душу, странное и приятное… Настолько приятное, что Энни удалось улыбнуться прямо в спокойные карие глаза Фрэнка.

Глава XVIII

Через неделю после того, как с Энни сняли бинты, Дэймон покинул ее.

– Не волнуйся, – предупредил он. – Я не загуляю. Ты должна быть счастлива, что все время, отпущенное на запой, ушло на тебя, крошка. Нет, пора за работу. Записать все, что у меня в голове.

Энни знала, что имеет в виду Дэймон. Во время буйного загула между двумя произведениями идея в мозгу Риса мучительно разрасталась в историю, полностью сложившуюся, с обросшими плотью персонажами.

Только когда этот внутренний созидательный процесс был закончен, Дэймон придавал ему форму, отливал в жанры – пьесы, сценарии, рассказы, романы. Энни хорошо знала – на этот раз перерыв в работе растянулся больше чем на год, ведь Дэймон не отходил от нее. Девушку терзали угрызения совести – ведь она всему причина!

Тем не менее девушка догадывалась, что после стресса, вызванного «Полночным часом», Дэймон был втайне доволен, что необходимость и желание помочь Энни смогла вытеснить саморазрушительные инстинкты, так часто приводившие его в прошлом на край пропасти. Может, на этот раз он нуждался в более долгом и спокойном отдыхе.

В любом случае пора было изложить мысли на бумаге. Дэймон сделал это не совсем самостоятельно – он поехал в Нью-Йорк, где жил его бывший коллега по театру и старый друг Эйб Фейнголд, драматург и сценарист.

Оба закрылись на несколько недель в огромной квартире Эйба в Верхнем Ист-Сайде. Дэймон целыми днями писал, а по ночам читал написанное Эйбу. Тот слушал с закрытыми глазами и делал замечания, когда считал недопустимым тот или иной фразеологический оборот.

– У него безошибочное чутье на язык, – объяснял Дэймон Энни. – Можно показать ему отрывок из «Мадам Бовари» на французском, и Эйб тут же отметит место, которое посчитает лучшим образцом стиля Флобера. И это если учесть, что он почти не владеет французским! То же самое с Шекспиром, Йетсом, даже со строчками из Данте. Эйб может прочитать их и улучшить. Это инстинкт.

Эйб оказался полным лысеющим мужчиной, писавшим блестящие комедийные триллеры и детективы. Занимался он в основном тем, что переделывал романы для бродвейских театров и экранизировал пьесы. Зарабатывал он много, но по-прежнему оставался скромным непритязательным жителем Нью-Йорка по духу и абсолютным профаном в отношении манер.

Однако вкусы Эйба, одновременно непритязательные и сложные, отличались безошибочным чувством эстетической элегантности, которую умели оценить лишь немногие.

Он постоянно менял литографии и картины на стенах, утверждая, что определенные цвета и сочетания форм раздражают зрение; непрерывно переставлял мебель, выбрасывал одни предметы, покупал другие, менял обивку не для того, чтобы произвести впечатление на редких посетителей, а просто с целью сделать комнаты более удобными и реализовать свое нечеловечески утонченное восприятие пропорции и гармонии.

Эйб слушал исключительно Моцарта, считая его музыку одновременно успокаивающим, стимулирующим средством и панацеей духа. Бетховен раздражал его, а Бах был слишком упорядочен и скучен. Эйб и Дэймон горячо спорили на эту тему, поскольку партиты и фуги Баха, по мнению Риса, были единственной достойной внимания музыкой.

Эйб никогда не видел постановок собственных пьес и фильмов, к которым писал сценарий. Единственным его хобби были бейсбольные матчи. Когда Эйбу требовался отдых, он гулял по улицам в состоянии, подобном трансу, не обращая внимания на уличное движение, пешеходов и подозрительных типов.