Мельник из Анжибо

Лемор не настаивал на своем предложении. Хотя он питал к мельнику искреннюю симпатию и признательность, но ему втайне хотелось побыть одному после всех треволнений этого вечера. Он испытывал потребность подумать о Марсели без помех и вновь пережить в воспоминании то блаженство, что он вкушал у ее ног. Он машинально побрел в Анжибо, подобно лунатику, возвращающемуся к своей постели. Нам неизвестно, шел ли он прямо по дороге, пересек ли речку по мосту, не дал ли изрядный крюк и не засиживался ли подолгу у источников. Ночь была полна сладостной истомы, и Лемору казалось, что и петухи, перекликающиеся от хижины к хижине своими победно звучащими, словно боевые фанфары, голосами, и кузнечики, таинственно стрекочущие в траве, — все, все вокруг повторяет, громко славя или только произнося благоговейным шепотом, волшебное имя — Марсель.

Но придя наконец на мельницу, он почувствовал себя совершенно обессиленным и, сообщив доброй мельничихе, что ей не надо дожидаться сына, свалился замертво на складную кроватку, которую Луи поставил для него в своей комнате. Большая Мари тоже отправилась на отдых, перед тем посоветовав Жанни спать покамест одним глазом, дабы его можно было добудиться, когда вернется хозяин и нужно будет препроводить Софи в стойло. Но любящие матери не спят, а только чуть дремлют, и когда ночью разразилась гроза и над долиной прокатился гром, старуха мгновенно очнулась от сна: ей показалось, что это сын стучится в каморку Жанни на мельнице. На рассвете она тихонько поднялась и прежде всего пошла сказать работнику, чтобы он не шумел и дал выспаться Большому Луи, который, должно быть, приехал очень поздно и потому встанет также позже обычного. Но Жанни ответил ей, что хозяин еще не возвращался. Старуху это удивило и даже испугало.

— Быть не может! — воскликнула она. — Когда он не ездит дальше Бланшемона, он всегда ночует дома!

— Очень просто, хозяюшка: это же канун праздника, в такую ночь никто не спит. Кабачки не закрываются, приходят волынщики и играют развеселую музыку. Душа радуется… И все ждут не дождутся, когда начнется самый праздник; никому и в голову не приходит завалиться на боковую, потому как людям боязно заспаться и упустить какое-нибудь развлечение. Хозяин, верно, гулял там всю ночь напролет, не до сна ему было.

Мельничиха меж тем открыла дверь конюшни, чтобы проверить, не стоит ли Софи у своей кормушки.

— У твоего хозяина нет привычки проводить ночи в непотребных местах, — ответила она Жанни, покачав головой. — Я подумала было, — добавила она, — что он вернулся и не стал тебя будить, — он ведь жалеет людей; скорее сам сделает все, что нужно, чем нарушит покой такого младенчика, как ты, который спит так, что хоть из пушек пали. Но сам-то он провел ночь не спавши! Он уже два дня тому назад здорово утомился — ездил далече; позавчера лег изрядно за полночь, а в эту ночь и совсем не ложился.

Мельничиха глубоко вздохнула и пошла доставать из шкафа свое воскресное платье.

«Вот присуха-то! — думала она. — От этой любви ему одно мучение, нет покоя ни днем ни ночью. И чем это кончится — одному богу ведомо!»

День четвертый

XXV. Софи

Мельничиха была погружена в невеселые размышления и по привычке, свойственной многим старым людям, говорила сама с собой в то время, как переходила от шкафа к гладильной доске и обратно, приводя в порядок свой старинный корсаж с длинной баской и ситцевый передник в клетку, который она заботливо берегла с молодых лет, весьма его ценя, потому что он стоил в ту пору вчетверо дороже, чем намного лучшая ткань стоит в наши дни.

— Не огорчайтесь, матушка! — сказал Большой Луи, который, стоя у порога, слушал ее, поначалу ею не замеченный. — Что уж тут! Чему быть, того не миновать! Но сын ваш, будьте уверены, все сделает, чтобы вам счастливо жилось!

— Ах, сынок, я и не видела, как ты вошел! — воскликнула мельничиха, смутясь от того, что сын застал ее, женщину пожилую, с неприбранными, спустившимися на плечи волосами, ибо крестьянки Черной Долины во времена ее молодости почитали весьма неприличным показываться на люди простоволосыми. Но это непроизвольное чувство неловкости, пережиток старинных преувеличенных представлений о благопристойности, тотчас оставило Большую Мари, когда она рассмотрела, как выглядит ее сын, — а он был бледен и одежда его была в беспорядке.

— Силы небесные! — воскликнула она, всплеснув руками. — Что у тебя за вид, сынок? Ты словно всю ночь мокнул под дождем! Так и есть, ты все еще не просох! Быстро пойди переоденься! Что же это, не нашлось дома, где спрятаться от дождя? А как ты осунулся, как побледнел! Ах, сынок, ты как будто нарочно заморить себя хочешь!

— Полно, матушка, не растравляйте себе душу зазря! — отвечал мельник, пытаясь принять свой обычный веселый вид. — Я провел ночь под гостеприимным кровом, у людей, к которым поехал по делу. Они меня накормили хорошим ужином. Дождиком меня помочило только недавно, когда я домой возвращался, потому как я шел пешком.

— Пешком? А куда ты девал Софи?

— Я ее одолжил одному человеку… Там…