Мельница

Йомфру Метте добилась-таки своей цели: стала подругой жизни рыжего рыцаря, заделалась хозяйкой Хольмборга и в отсутствие супруга преступно наслаждалась любовью в объятиях оруженосца Яльмара. Эти двое уже принимали меры для того, чтобы окончательно разделаться с рыцарем, когда в замок неожиданно прибыл его дядя, достопочтенный епископ Отто. Сему благочестивому человеку явился призрак коварно убиенной йомфру Карен — не затем, чтоб отомстить, а чтобы спасти от такой участи своего возлюбленного. В тайниках фру Метте, которые тут же обыскали, были обнаружены, помимо подозрительных порошков, каббалистические письмена. Вместе с любовником ее заковали в кандалы и отвезли в город, где обоих бросили в башенную темницу, а там, поскольку они не признавали свою вину добровольно, их стали подвергать мучительным допросам по всем правилам искусства.

Автор этой истории, вероятно, когда-то посетил башню пыток в Нюрнбергском замке или другой каземат, столь же хорошо оборудованный для проявления изощренной человеческой жестокости, ибо не преминул подробнейше проследить за всеми допросами фру Метте и с безжалостной наглядностью описать каждое орудие, в том числе изображая его в действии на все более обнажавшемся corpus delicti. [6]Дело в том, что если ранее благопристойность мешала пишущему для народа литератору руками невидимых амуров обнажать последние прелести фру Метте, он посчитал, что палач имеет право на все, так что пыточная скамья стала тем ложем, на котором читатель мог, не краснея, лицезреть даму нагой.

На простодушного, а потому восприимчивого и наделенного буйным воображением Йоргена все это производило столь сильное впечатление, что по мере чтения он буквально чувствовал, как ему ломают кости, выворачивают суставы, как его колесуют. Но и закрыв книгу, отложив ее в сторону, он не избавлялся от ужасов: они самым отвратительным образом проникли в окружающую его обстановку и обосновались на мельнице. Если в начале повествования мельница была замком с галереей и вышкой, то теперь она превратилась в гораздо более реалистическую башню пыток, в которой человека с каждым этажом ожидали все более изуверские мучения. Со своими неприглядными, запыленными, обвитыми паутиной балками мельничные этажи — особенно в сумерках — весьма напоминали угрюмые помещения башни, о которых читал Йорген. А уж поздно вечером, когда свет на размольном этаже сосредоточивался вокруг небольшой лампы посередине, отступившая за пределы этого круга тьма сгущалась до полной кромешности: все словно было приготовлено к допросу, в котором маячившему в тени огромному ситу отводилась роль ждавшей своей жертвы скамьи для пыток. Стоило заскрипеть наверху лебедке, которая поднимала со складского этажа очередной мешок, как Йорген вспоминал о своем романтическом alter ego, Яльмаре, которого поднимали вверх, подвесив за большие пальцы рук. Стоило Йоргену взяться за ворот, чтобы повернуть мельницу, как он вздрагивал при мысли о «железной бабе» — дыбе, которая с помощью такого же ворота вздергивала свою жертву, чтобы затем вонзиться в нее кинжалами и раздавить. Но хуже всего была сама мельница, медлительный и ворчливый скрип которой доносился постоянно, за исключением периодов полного безветрия. Она казалась Йоргену огромным и сложным сооружением для казни: одни колеса его были из тех, вокруг которых — в сочетании со столбом — «оборачивали» человека (Йорген плохо представлял себе, что означает это выражение при колесовании, однако резонно считал такое положение малоудобным), другие с каждым оборотом ломали по косточке, третьи — зубчатые колеса — зубцами вгрызались в плоть и раздирали ее. Еще немного, и подручный увидит весь верх залитым кровью и услышит, как она капает с яруса на ярус.

Но одновременно с превращением в мрачную башню пыток мельница обрела статус эротического святилища. За распространяемым страшными образами мраком таился блеск неприкрытой женской красоты, а к дрожи, вызванной испугом, примешивалась сладострастная дрожь от представления сего горделивого и греховного тела, которое отдали на растерзание орудиям пытки, — представления, разумеется, смутного и робкого, каковое только и может быть у деревенского парня, чье воспитание не включало в себя лицезрения ни статуй, ни даже красивой плоти, изображенной на картинке. Воображение Йоргена, благодаря которому Лиза некогда предстала перед ним в роли йомфру Метте, в вяло текущие, праздные часы полуденного зноя морочило ему голову разнообразными грезами, от которых сердце его болезненно-сладко сжималось, пульс бешено скакал и дело нередко кончалось слезами, непонятными самому Мельникову подручному; он испытывал лишь удивительную злость ко всему и всем, а также безграничную тоску и сожаление по поводу своего одиночества, но одновременно эти слезы совершенно очевидно вызывали страстное томление по Лизе.