Мельница на Флоссе

И вот Мэгги впервые приобщилась к образу жизни молодой леди: она узнала, как чудесно просыпаться по утрам с мыслью, что впереди беззаботный день и можно делать что угодно или вовсе ничего не делать. Это новое состояние беспечного досуга и непрекращающихся удовольствий, когда легкий ласкающий ветерок в каждом своем дуновении несет запахи весеннего сада, когда то и дело звучит музыка и так приятно совершать медлительные прогулки и так восхитительно грезить, скользя по реке, — все это после долгих лет нужды и лишений должно было подействовать на нее опьяняюще; и уже в первую неделю ее почти перестали преследовать грустные воспоминания и предчувствия. Эта жизнь, бесспорно, нравилась Мэгги; ей нравилось наряжаться по вечерам и чувствовать себя частицей красоты пробуждающейся весны. Теперь ее всегда ожидали восхищенные взгляды, отныне она уже не была заброшенным существом, которое можно бранить и упрекать, постоянно требуя внимания и не считая нужным отвечать тем же. Ей нравилось сидеть одной за роялем в те часы, когда Люси и Стивен выезжали на прогулку, и убеждаться, что не утрачено былое согласие пальцев и клавиш, что вновь оживает между ними связь, которая, подобно родству душ, не может быть уничтожена разлукой, подбирать мелодии, слышанные накануне вечером и повторяя их снова и снова, придавать им большую выразительность и страстность. Даже брать аккорды было радостью для Мэгги, и она часто предпочитала тетрадь упражнений музыкальным пьесам, чтобы, отрешившись от себя, острее ощущать простую смену созвучий. Ее способность наслаждаться музыкой — свойство высшего порядка — не была порождена талантом, а скорее объяснялась избытком страстности, в высшей степени присущей ее натуре и доводившей все ее недостатки и добродетели до того предела, где они сливаются воедино; это вносило подчас нетерпеливый и требовательный оттенок в ее увлечения, но вместе с тем, не давая ее тщеславию принять форму пустых ухищрений женского кокетства, возвышало его до благородного честолюбия. Но Мэгги вам давно уже знакома, и нет нужды раскрывать перед вами особенности ее характера, вы хотите услышать ее историю, которую едва ли можно предугадать даже при полном понимании натуры; трагедии нашей жизни не определяются всецело тем, что заключено в нас самих. „Характер, — говорит Новалис[94] в своем спорном афоризме, — характер — это судьба“. Но не вся судьба. Гамлет, принц датский, был склонен к размышлениям и отличался нерешительностью, и тем не менее перед нами одна из величайших трагедий. Но если бы его отец дожил до глубокой старости, а дядя умер в ранней молодости, легко можно было бы себе представить, что Гамлет, женившись на Офелии, прожил бы свой век, слывя образцом благоразумия, несмотря на излишнее пристрастие к монологам и некоторые саркастические высказывания, обращенные к прекрасной дочери Полония, не говоря уже об откровенной грубости по отношению к своему тестю.

Таким образом, судьба Мэгги пока что сокрыта от нас; мы должны терпеливо следовать ее течению, и тогда она постепенно предстанет перед нами, словно русло не нанесенной на карту реки; мы знаем лишь, что река эта стремительна и полноводна и, подобно всем рекам, имеет свой земной предел. Сама Мэгги, поддавшись очарованию жизни, полной удовольствий, уже не позволяла воображению увлечь себя из этого безмятежного круга, не думала о том, что ждет ее впереди; все ее беспокойство, все страхи, вызванные предстоящей встречей с Филипом, отступили на задний план. Сама того не сознавая, она была не слишком огорчена тем, что встреча эта откладывается.

Филип не явился в тот вечер, когда его ожидали, а от мистера Стивена Геста стало известно, что он уехал на побережье — рисовать с натуры, как предполагал Стивен. И никто не знал, долго ли он там пробудет. Как похоже на Филипа — исчезнуть, не сказав никому ни слова! Только двенадцать дней спустя Филип вернулся и нашел у себя обе Записки Люси; он уехал, не подозревая о приезде Мэгги.