Мелочь

Открыв заседание, Бриллиант с обычным своим скучливым выражением лица предложил прежде всего почтить вставанием товарища Гулько, секретаря топливной комиссии, недавно мобилизованного и геройски погибшего на фронте.

— В его лице, — сказал Бриллиант, — погиб одни из лучших сынов пролетариата. Рабочие и крестьяне никогда не забудут своего передового борца. Над его могилой мы должны сплотиться и поклясться, что довершим то дело, за которое самоотверженно боролся товарищ Гулько.

Собрание встало. Бывшие в шапках — сняли их.

Бриллиант знаком разрешил сесть.

Секретарь собрания Урчик, испуганно сбоку взглянув на Бриллианта, крикнул:

— Слово имеет товарищ Бриллиант!

Произошло движение. Кашель. Сморканье. И все замерло.

Бриллиант встал и, размахивая карандашом, как дирижерской палкой, сообщил, что в город вошел большой хорошо вооруженный партизанский отряд. Отряд, очевидно, не признает советской власти. Его представители не являются ни в совет, ни к военным властям. Отдельные группы вооруженных партизан производят самочинные обыски, арестовывают на улицах мирных граждан и издеваются над ними. В помещение, самовольно занятое отрядом, приходят темные элементы города, бывшие мясоторговцы и лавочники, начинается погромная агитация. Все это следует считать явлением недопустимым. Необходимо дать отпор дезорганизованным вооруженным людям.

В то время, когда лучшие сыны пролетариата и передового крестьянства проливают свою кровь на многочисленных фронтах за рабоче-крестьянскую власть, — закончил он, интонацией и манерой речи явно подражая Троцкому, — мелкобуржуазный элемент, подстрекаемый меньшевиками, эсерами и анархистами, старается в тылу дезорганизовать власть советов и нанести удар в спину рабоче-крестьянской революции. Но это им не удастся. По дерзкой руке должен быть нанесен решительный удар. Надо решительно сказать темным наймитам буржуазии: руки прочь!

Бриллиант сел. Собрание аплодировало.

Секретарь, опять испуганно взглянув на Бриллианта, крикнул:

— Прошу слова к порядку заседания! И имею предложение!

— И я прошу слова! Я! Я! Я! Я прошу слова!

Вторым, столь бурно просившим слова, был меньшевик Клей- нер. Он был сильно возбужден, нижняя губа у него заметно дрожала. Он обеими руками дергал и оправлял почти одновременно пенсне, ворот пиджака и волосы. Не получив еще слова, он повернулся к собранию и начал:

— Я протестую. Это инсинуация. Откуда товарищ Бриллиант взял, что полк подстрекают меньшевики? Никаких данных у него нет… Это демагогия! Это — провокация!

Поднялся шум.

— Вы не имеете слова, — сказал Бриллиант.

— Тише!

— Не говорите с мест!

— Призываю собрание к порядку!

— Тише!

— Тише!

— Теперь не время сводить счеты.

— Это провокация. Это демагогия! — надрывался Клейнер.

— Тише!

— Товарищи! Товарищи!

— Пусть он говорит.

— Молчать!

— Призываю к порядку!

Резкий звонок.

— Товарищи, — сказал Бриллиант, — нам сейчас некогда заниматься полемикой. Прошу сохранять спокойствие. Нарушающие порядок заседания (он повысил голос) будут удалены. Слово имеет товарищ Урчик.

Урчик почесал темя и начал:

— Товарищи! Так как время не ждет и момент серьезный.

— К делу, товарищ! К делу!

— Я говорю к делу! То предлагаю прения по докладу товарища Бриллианта прекратить. И одновременно прошу выслушать резолюцию. Кто за прекращение прений? Прошу поднять руки. Большинство. Разрешите предложить резолюцию.

— Просим.

— Общее соединенное собрание пленума совета с представителями профсоюзов, заслушав доклад товарища Бриллианта о вторжении в город дезорганизованного отряда, единогласно постановило принять энергичные меры к ликвидации его вследствие могущих возникнуть беспорядков, угрожающих великой пролетарской революции. Выработку конкретных мер поручить исполкому совета с правом кооптации.

Приняли единогласно. Пропели «Интернационал» и разошлись.

Вечером над городком нависла жуть. Она началась еще с сумерек, когда опустели улицы и с пастбища одиноко возвращалась чья-то корова; корова остановилась на главной улице поперек мостовой и длинным заунывным мычанием выражала удивление необычной пустоте.

Небо, ясное, освещенное ярким закатом, казалось чужим, настороженно равнодушным. Траурными лентами курился дым из труб низеньких домишек. От времени до времени откуда-то доносились звуки одиночных выстрелов.

Прохожих почти не было. Редко-редко раздавались торопливые шаги и замирали. Вот еще один сдержанно-торопливо идет по дощатому тротуару, оглядываясь одними глазами. На перекрестке у столба с ободранными афишами остановился, впился глазами в прошлогоднее «обязательное постановление» и исчез за поворотом.

Когда стемнело, стало еще более жутко. Не во всех домах зажглись огни. Лаяли и выли собаки.

Целых полчаса осторожно, тайно ликующе и призывно звонили в церкви, хотя никакого праздника не было.

Ночью ветер качал деревья, гнал сор по мостовой, тормошил закрытые ставни.

Продребезжала неведомая телега.

Пел во тьме заблудший пьяница, бормотал пьяный вздор под вой ветра.

И опять зловещая, гнетущая тишина.