И до боли захотелось, вдруг, чтобы она проснулась сейчас, увидела его... или самому разбудить её, полным страсти, поцелуем... А какое он имеет теперь на это право? Что он может ей предложить? Как же любовь затуманила ему разум настолько, что он обо всем позабыл? Забыл, что за деяния свои, рано или поздно, придется расплачиваться...Он изначально не имел права растравлять её сердце, бежать должен был от неё и от своих чувств - но, разве убежишь от судьбы? Когда же она устанет испытывать их? А теперь по его вине в глазах её стоят слезы - и от этого стало так гадко на душе... Как он может простить себе, когда он заставляет страдать самых любимых женщин - мать, жену, сестру, дочерей, когда он должен быть их хранителем и защитником...
На соседней кровати мирно спали, посапывая маленькими носиками, близнецы Диана и Катрин - даже не имея возможности видеть, он мог ощущать их присутствие, их дыхание, их запах... Он поцеловал дочерей в маленькие лобики, они тревожно вздрогнули:
- Тише, тише, милые, - он приложил палец к губам, как будто они могли его понять, - мы же не хотим разбудить маму? Маме нужно отдохнуть, - словно, вняв его словам, девочки продолжили спокойно спать, он ещё некоторое время посидел на кровати рядом с Маргаритой, потом поднялся и прошел в соседнюю спальню, отделенную аркой.
Там на двухъярусной кровати спали Алишер и Рози:
- Сладких снов, принцесса, - провел он рукой по русым волосам Розалинды, - Сладких снов, сынок, ты здоров и благополучен, ты растешь хорошим человеком, а большего я и не желаю, - улыбнулся Джон, погладив кучери сына и поцеловав его. Он прошел к ещё одной кровати, стоящей тут же рядом, в которой лежал маленький Анри, - Папа тебя очень любит, малыш. Как ты? Прости, меня не будет рядом - я не увижу твоей первой беззаботной беззубой улыбки, твоих первых несмелых маленьких шагов... - мальчик протянул ручки и пролепетал что-то невнятно напоминающее "ата" (с тюркского - "отец"), хотя Джон был уверен, что ему послышалось "папа", он поцеловал младшего сына и подошел к раскрытому окну: каждый вдох давался с большим трудом, он убрал с лица выбившиеся из хвоста волосы и снял очки - прохладный ветер немного остудил воспаленные глаза, в которых теперь навсегда поселилась ночь, но, боль всё равно не уходила... нет, к ощущению боли в глазах он уже успел привыкнуть… это болело сердце. Он чувствовал себя так мерзко, он презирал и ненавидел себя за то, что вынужден так поступить, за свое бессилие что-либо изменить. А сердце продолжало болеть с такой силой, что на мгновение ему стало страшно от мысли, что он закончит так же, как и его отец, только гораздо раньше. Любопытно - умирать повторно так же мучительно, как и в первый раз? Если бы он мог задушить память и заставить замолчать сердце... Он не сдержал своих клятв... Он предал тех, кого любил больше всего, без кого не представлял своей жизни... он солгал им... И боль всё не унималась, пекущим цветком расцветая в груди. Больше всего на свете он боялся потерять тех, кого любил, и именно это сейчас и происходило...
Есть один порок у счастья - слишком жаль его терять... Он был счастлив - это самое главное, эти прекрасные воспоминания сильнее страха и боли...
Джон заглянул и в другие комнаты, где спали его мать, сестра и брат, златовласая и маленькая японка, ожесточенно сцепив пальцы, напряженно сомкнув отяжелевшие опухшие веки, ежеминутно борясь с острейшей потребностью разбудить их всех и кинуться в их объятия.
На обратном пути он вытащил из кармана своего плаща сложенный вчетверо листок бумаги, вложил записку в карман рубашки спящего Марка, положил руку ему на плечо, пошептав "Прошу, не подведи меня", и, держась руками за стены, вышел из комнаты.
Такси бесшумно отъехало от дома.
- Жан!!! - сильно закричала Маргарита, её тело в судорогах подбрасывало на кровати, - Жан! Жа-а-ан!!!
- Маргарита, очнись! - Марк проснулся от её вскрика - Приди в себя, ну же! - он привел её в чувства, хорошенько отхлестав по щекам.
- Ох, прости, ради Бога! - она виновато посмотрела на него и прижалась к его груди, - Прости, Марк, я разбудила тебя.