МЕМНОХ-ДЬЯВОЛ

Небо было ярко-голубым, и солнце изливало на меня свой ослепительный свет, как на любое другое существо этого мира. По временам делалось невыносимо от пота, который заливал мне глаза. И я вскользь подумал о том, как в любое другое время подивился бы на одно только солнце, на это чудо, отвергаемое Детьми Ночи, - но в то время я не вспомнил о нем ни разу, потому что для видевшего Божественный свет, солнце перестает быть светом.

Мы поднимались на скалистые уступы, взбираясь по крутым тропинкам и перелезая через камни и древесные стволы, и наконец внизу перед нами показалось обширное пространство горячего, безводного песка, медленно перемещающегося под дуновением заунывного ветра.

Мемнох остановился на самом краю пустыни. Теперь нам предстояло оставить скалистую, неуютную, но все-таки почву и сойти на мягкий песок, по которому так тяжело ступать.

Мемнох зашагал первым. Немного поотстав, я вскоре догнал его. Он обхватил меня левой рукой, плотно прижав сильные пальцы к моему плечу. Я был этому очень рад, ибо испытывал вполне объяснимое мрачное предчувствие; в сущности, во мне нарастал ужас, подобного которому я не испытывал раньше.

- После того как Он изгнал меня, - молвил Мемнох, - я странствовал. - Глаза его были устремлены на пустыню и на то, что казалось бесплодными, сверкающими на солнце скалами в отдалении, враждебными, как сама пустыня. - Я бродил путями, которыми часто странствовал и ты, Лестат. Бескрылый, с разбитым сердцем, уныло проходил я по земным городам и странам, по континентам и пустыням. Как-нибудь я расскажу тебе все об этом, если пожелаешь. Сейчас это не важно.

Дай скажу лишь о том, что важно: я не осмеливался стать видимым или объявить о себе всем людям. Я скрывался среди них - незримый, - не решаясь воплотиться из страха вызвать гнев Господа и опасаясь под любой личиной присоединиться к борьбе людей - как из страха перед Богом, так и из опасений за то возможное зло, которое могу принести людям. По этим же причинам я не вернулся в преисподнюю.

Лишь один Бог мог освободить эти души. Какую надежду мог дать им я?

Но я видел преисподнюю, видел ее необъятность и ощущал боль пребывающих там душ. Я дивился новым замысловатым, постоянно меняющимся поводам для смятения, придуманным смертными, когда они отвергали одно за другим - веру ли, секту ли, символ веры ли - во имя того жалкого предела мрака.

Однажды меня осенила самодовольная мысль: а если я все-таки проникну в преисподнюю и попробую настолько умело настроить души, что они сами со временем смогут изменить это место, сотворить в формах, вдохновленных надеждой, а не безнадежностью. Чтобы преисподняя превратилась в некое подобие сада. Несомненно, на подобную мысль меня вдохновили действия тех избранных миллионов, которые, будучи взяты на небеса, изменили свою часть сего обиталища. А с другой стороны, вдруг это мне не удастся и хаос лишь усугубится? В общем, я не посмел. Я не посмел этого сделать из страха перед Богом и боязни, что не сумею осуществить такую мечту.

Во время странствий я размышлял о многих вещах, но не изменил своих взглядов на то, во что верил, чувствовал или о чем говорил Господу. В частых своих мольбах я постоянно твердил Ему, продолжавшему пребывать в молчании, что не перестаю считать, будто Он покинул свое лучшее творение. А когда уставал, я пел Ему гимны. Или молчал. Смотрел, слушал… наблюдал…

Мемнох, страж и хранитель, падший ангел.

Я еще не догадывался, что мой спор со Всемогущим Господом только начинается. Но в какой-то момент я оказался на пути к тем самым долинам, которые впервые посетил во времена оны, и где были возведены первые города людей.

Эти места были для меня землей начинаний, ибо, хотя великие народы возникли из множества наций, именно здесь возлег я с дщерями человеческими и узнал о плоти нечто такое, о чем не могу забыть, и чего не ведает сам Господь.

И вот, попав в эти края, я отправился в Иерусалим, который, кстати, находится в шести или семи милях к западу от места, где мы стоим.

Я сразу же узнал время - землей этой управляли римляне, и иудеи страдали от долгого ужасного плена Племена, верящие в единого Бога, оказались теперь под властью политеистов, не воспринимающих их веру всерьез.

Да и сами монотеисты разделились на группы. Одни иудеи сделались непримиримыми фарисеями, другие - саддукеями, прочие искатели истины объединялись и уходили в пещеры, находящиеся по ту сторону холмов.

Главная особенность, делавшая это время для меня примечательным - то есть действительно выделяющим его из других эпох, - это могущество Римской империи, простершей свои границы дальше любой другой империи Запада, которую мне приходилось когда-либо наблюдать. Правда, римляне почему-то пребывали в неведении относительно Великой Китайской империи, словно та была в ином мире.