Memoria

— В кожанке — секретарь обкома, а толстый — по вашей части: ученый археолог, биолог или еще что-то. Завтра делает в облисполкоме доклад. Судя по тезисам — много вздору. О древней культуре в Лапландии, в несколько тысячелетий. Приходите послушать.

— Приду обязательно!

В Мурманске

Федя Физик мерил Мурманск длинными ногами — он искал меня. Был в облисполкоме, в облоно, в Главрыбе, в Севрыбе, в Севпорту, но везде отвечали: «Экспедиций тут много, а где которая останавливается — не интересуемся». Про меня никто не знал.

Федя шел к вокзалу по будущей улице, утомленно спотыкаясь о корни: Лиза с вещами ожидала его на вокзале.

Чернобородый, крепкий человек сквозь очки посмотрел на него и сказал:

— Не вы ли, часом, товарищ Физик?

— Да, — отвечал удивленный Федя. — Я — Физик.

— Прекрасно! — сказал Крепс. — Идемте скорее есть уху и копченого палтуса!

— Почему есть уху, — удивился Федя, — и палтуса?

— Обратите внимание на палтуса. Нина велела поторопить вас.

— А где же она?

— На докладе в облисполкоме.

— Я должен вернуться на вокзал — там наш третий спутник, Лиза Орлова.

— Нет, Лизавета Порфирьевна Орлова не сидит на вокзале, а следит, чтобы не перекипела уха. Бык спит и не помешает.

— Какой бык?

— Холмогорской породы, который живет со мной в вагоне, где Елизавета Порфирьевна варит уху.

— Почему же Елизавета Порфирьевна варит уху в вагоне у быка?

— Потому что Нина встречала два петроградских поезда, третий просила встретить меня, так как пошла в облисполком. Но я опоздал, вы уже ушли. Я забрал Елизавету Порфирьевну к себе в вагон и кинулся за вами, поручив ей уху... Мурманск невелик, человека отыскать можно; своевременно или несколько позже.

— Печурка эта, под названием буржуйка, служит преисправно, — говорил Крепс, запуская еще порцию рыбы в кастрюлю. — Уха должна быть системы трехстволки: первая порция — ерш, навар сливается, рыба — собаке. Вторая — окуни — употребляется для концентрации навара и тоже идет собаке. Третья — хариус или кумжа — опускается в последний момент — на еду.

Лиза смеялась. Ровные белые зубы, стекляшки очков, отлив на гладкозачесанной толстой косе — все отсвечивало розовым от танцующих в печке огоньков. Горбоносый хозяин говорил так, будто они век были знакомы и даже сродни.

— Как ты успела со всеми познакомиться, Нина? — удивилась Лиза.

— Узнать не долго. Ехали вместе с Мореем Ивановичем, помором. Он пригласил к себе в Колу. Записала былины и встретилась с этим джентльменом, — улыбалась я Крепсу, — мы чуть не утонули в заливе и вернулись в Мурманск. Что у вас? Фотопринадлежности привезли?

— Да, — Лиза указала на рюкзак, откуда торчали желтые ножки штатива. — С деньгами хуже. Сережа крутился, но больше достать не мог.

— Не велика штука — деньги, проживете и так, — сказал Крепс, разливая уху, — рыбки на всех хватит. Каков ваш маршрут?

— Хотим с вами посоветоваться, Герман, в облисполкоме мне говорили, что сейчас лопари откочевали на лето на реку Воронью.

Крепс достал из ящика карту.

— Вот Воронья. По ее течению лопари со стадами идут к морю. Гнуса не выдерживают, а у моря его нет.

— Как добраться? — наклонилась над картой Лиза.

— На боте Областьрыбы до Гаврилова, там поморское стойбище и фактория. А повыше на Вороньей лопари все лето ловят семгу.

— Это действительно самое разумное, — Лиза оглядела всех.

— Вы обе, кажется, готовы сегодня плыть на Воронью,— улыбнулся Федя.

— Если бы вы знали, как интересно было в Коле, — сказала я.

— Поморы достойный народ,— кивнул бородой Крепс,— крепкий народ. Это вам не рязанские или тамбовские мужички — век шапки ни перед кем не ломали, крепостного права не знали. От новгородских ушкуйников их корень.

— Ну вот, ну вот! А в Гаврилове и поморы и лопари,— сказала я.

— Пьют только здорово, — усмехнулся Крепс. — Меня чуть без носа не оставили. Штормовали мы на зверобойном судне. Кончился шторм. Выпили по этому случаю. И показалось одному парню, что у меня нос велик: отрежу, говорит, кусочек. Я загрустил: не режь, ладно и так. Надо, говорит, отрезать, и нож берет. «Жалко резать, ну — надо отрезать». А другой заплакал: «Алеша! Не режь Герману нос. Лучше мой отрежь! Он ученый человек, исследователь, как ему без носа? Пусть с носом останется». — Герман Крепс доверчиво и серьезно поглядывал сквозь очки на гостей. Они хохотали.

А Герман Крепс продолжал рассказывать — ставил слова, скупые и короткие, как буйки на реке: они намечали течение. Река же — рассказ — текла не в словах — в блеске его глаз сквозь очки, в легких шутках.

Крепс в те времена был лучшим знатоком Мурмана. Он понимал и любил природу Севера. Целый вечер он рассказывал об освоении Севера: