Memoria

— Вы не были в Питере в голодные годы, а я там росла. Мы голодали, сидели без топлива, не ходили трамваи, не горел свет. Мы стояли в очередях за хлебом, но мы знали: жизнь необычайна, прекрасна и мы в ней — хозяева! Была Петроградская коммуна. Деньги — бумажный сор, и человек чувствовал себя гордо не потому, что у него деньги, а потому, что у него вера… Подходит другой мир, и он его строит! А теперь что? Значит, все страдали зря? Опять сидят толстые хари и дамы с крашеными губами, думают, что они соль земли, а высшее счастье — хорошо одеваться… Противно…

Коля посмотрел на меня и спросил:

— Вы что, член большевистской партии?

— Нет. Мне противно думать, что опять будет сытое довольство у одних и нужда у других. Противен возврат к власти денег… — я поискала слова, — косности мира, казалось, уже совсем разрушенного.

— Это вам в Питере казалось, что он разрушен. Он просто был под давлением в несколько атмосфер, а теперь — выпихнул поршень и распрямился… И косность вылезла… Вот, посмотрите, какова деревня. Эх! — он встряхнул чубом и медленно пошел в агроуголок. Угловатый, ссутулившийся. Потом вернулся. — Есть поговорка: из-за деревьев не видно лесу, а из Питера да из Москвы, как с горы — ни деревьев, ни лесу, одна щетинка торчит.

— Я и хочу походить по лесу, посмотреть его, не головой, а ногами измерить!

— Это — правильно. Правильно, ушкуйничек, — усмехнулся Коля и опять пошел в агроуголок, осторожно неся свои большие руки и ноги.

Я пристроилась у кормы на нижней палубе и стала думать обо всем сразу: о Коле Меркулове и о Наде Беспалых, с которой так хорошо встретились и неизвестно, увидимся ли еще когда-нибудь, о Егоре и о Крепсе. Как много хороших людей; Крепс, пожалуй, лучше всех…

Вечером ушли посетители агроуголка. Мы пили чай с братьями Меркуловыми. Они похожи, но Саша как бы копия с оригинала Коли — ростом пониже, поплотнее и погрубее. Глаза смотрят острее, не так вдумчиво. Рот у Коли нежнее и улыбка открытее. Хорошо бы вглубь заглянуть — какие они? Да не успею, через день расстанемся…

Коля ел, держа в одной руке огурец, в другой — кусок хлеба. Крепкие белые зубы раздробили бы кости, не огурец. Полные губы растянулись в доброй улыбке.

— Что вы рассматриваете меня? Не эстетично закусываю?

— Нет, — отвечала я, беря огурец. — Я не об этом думала. Думала: хорошо бы спеть нам сейчас, да нельзя — привлечем внимание.

— Конечно, нельзя, — сказал Саша, отрезая тоненький ломтик огурца, — рискуете погореть.

— Забавно жить зайчиком, но скоро надоедает, — вздохнула я.

— А знаете вы, — задумчиво сказал Коля, — нам с братом все время приходится жить вроде зайчиков, — он посмотрел мне в глаза. — Батька наш «служитель культа», выражаясь официально — деревенский поп… Такой самый, как были отцы Сеченова, Ивана Петровича Павлова и многих других ученых. Как отцы Добролюбова и Чернышевского, наконец. В царское время мы, деревенские поповичи, с трудом пробирались в университет, голодали, мерзли, черносотенные баричи подавали нам два пальца, но мы пробивали себе дорогу. Шли в науку или в революцию. А сейчас на нас — клеймо. Прячь его или изворачивайся, откажись от того, к чему тебя тянет. Я вот в Медицинскую академию хотел поступить, хирургом стать — не приняли. Слава Богу и на том, в Пермский университет протолкался, благо здесь не так людно. Сашка в Александрию хотел, агрономом стать — не взяли, сиди помалкивай в тряпочку. Вот те и хозяева жизни, как вы говорили. Новый мир строя, вы о таких думаете? Которые хотят учиться, быть полезными народу, а им отвечают: «У тебя батька — поп».

Коля невесело усмехнулся и тряхнул русым чубом.

— И от батьки своего не хочу отказываться — какой он там мракобес? Тишайший человек! Бился, нуждой задавлен, потому что за требы ничего с крестьян не брал. Из последних грошей рассовал нас, пять штук, по гимназиям, а мы от него откажемся? — Коля насупил широкие брови. Дрогнули губы горькой, но твердой складочкой. — Не откажусь!

— Но, но, Колька, — сказал Саша. — Не хирургом, так физиологом станешь. А я и без Александрии агрономом развернусь. Ты чего это рассуропился?

— Не рассуропился. Вы, Нина, — человек хороший, а в жизни многого не видите. Вот и захотелось вам показать, как иногда жить приходится.

Я смотрела на них широко открытыми глазами.

— Я понимаю, Коля, я понимаю, мальчики.

— Понять нетрудно: чужой в родной стране. И не верят тебе. А чем мы виноваты?

Я перевела глаза с одного на другого. Они сидели, костистые, крепкие. «Развернуться бы им, хохотать да петь во весь голос, да учиться, упорно, настойчиво. Такие — доходят до профессуры».

Мы молчали. Сумерки спустились в каюту. Где-то далеко, на реке, встречный пароход кричал тонким, протяжным голосом. «Степан Халтурин» вздохнул и прогудел басовито. На реке зажигали бакены.

Путевые записи

16 августа. Вот и простилась с Меркуловыми. «Степан Халтурин» повернул обратно к Перми, а я вылезла в Чердыни. Первый раз в жизни увидела я уездный городишко.