Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

Для меня лично, быть может в силу моей классовой принадлежности, возможен только тот путь, который предложил Толстой: трудами рук своих выращивать хлеб для себя и в этом находить удовлетворение. При этом, если Толстой и его последователи делали это вполне добровольно, отказывались сами от паразитирующе-умственного труда, мне теперь жизнь вменила это в обязанность, лишив меня умственного труда как средства к существованию. Я вынуждена быть работником физического труда. Моя задача: разрешить это так, чтобы он пошел только на благо и накопление духовной энергии. У Толстого Левин развлекался физическим трудом, и это становилось у него базой для философствования. Я должна жить физическим трудом, освещая его философией. Это очень трудная задача, и я в ней очень одинока. Потому что интеллигенты панически бегут от физического труда, предпочитая ему любое, даже бессмысленное, бумагомаранье, а люди физического труда шарахаются от мышления. В добродетельных книгах они «культурно развлекаются», а в жизни больше просто пьют…

Ссыльные

Приобретение своего жилья дало свободу распределять время. По утрам, истопив печь, я садилась писать – кончила начатую в лагерях и присланную Ликиным повесть.

К вечеру у меня появлялись гости. Соседи. Или, осторожно постучав, входил Хасэгава. Долго кланялся, отступая к порогу, по японскому этикету. Я тоже кланялась.

– Здравствуйте, Хасэгава-сан, – приглашала войти. – Мне прислали посылку, и я приготовила рис. Прошу вас, попробуйте.

Всегда сдержанный и церемонный, он сел.

– Семь лет, – он показал на пальцах, – семь лет я не видел риса.

Я протянула ему тарелку. Он ел, и я понимала: еда эта – воскрешение жизни, восстановление себя в прошлом.

Хотелось от безмолвного понимания перейти к речи, к рассказу, но не было слов. Однажды он привел с собой товарища. Молодой человек, лет двадцать семь, склонил светловолосую голову и поцеловал мне руку жестом человека, привыкшего к этой форме вежливости.

– Золтан Риво, – отрекомендовался он.

– Здравствуйте! Что бывший зэк – понятно, – улыбнулась я, – давно ли здесь и откуда прибыли? – (Зэки всегда начинают с этого вопроса, потому что он может установить связи с близкими.)

– С Лубянки. Просидел там пять лет. Арестовали меня в сорок пятом году в Болгарии: я преподавал в Софийском университете. А родом из Будапешта. А вы из последнего этапа?

– Да. Прибыла из темниковских лагерей, где отсидела пять лет.

Ритуал знакомства был совершен.

– Вы хорошо говорите по-русски, – сказала я.

– Выучился в тюрьме. Сидел я больше в одиночке. Мне давали много русских книг. Начал легко, потому что знал болгарский, и это помогло. Вот и познакомился довольно подробно с русской литературой. Книг в тюрьме много дают.

– Не всем.

– Я считался не арестованным, а «временно задержанным» и имел некоторые привилегии. – Он улыбнулся. – Хасэгава-сан пользуется моими переводами, мы с ним объясняемся по-английски.

От Золтана Риво я узнала биографию Хасэгавы. Химик по специальности, он был главным инженером на военном заводе в Корее. Когда японцы под давлением советских войск покинули Корею, он получил приказ японского правительства: взорвать завод. Выполнил приказ, но не успел уйти, попал в плен. Его отправили в советские лагеря, где он пробыл с 1945 по 1952 год, а потом – в ссылку. Хасэгава слушал внимательно, переводя глаза с Риво на меня, старался понять рассказ.

– 58-1а, – сказал он, разводя руками. Улыбнулся: – Мико-мико-дей, помогай!

– Кто такой Мико-мико-дей? – спросила я у Золтана.

– Бог смеха Мико-мико-дей, – ответил Хасэгава, поняв вопрос. Ему действительно помогал этот бог; позднее он приходил ко мне с искорками смеха в глазах, заменяя мимикой недостающие слова, изображал комические сценки, которые видел в колхозе, – его поставили сторожить колхозный инвентарь.

В чужой стране ему было смешно и удивительно смотреть, как валяются под открытым небом машины, как весной колхозный председатель бегал и суетился, торопя сжечь неубранное осенью поле пшеницы, потому что боялся, как бы не наехал из района кто-нибудь и не нагорело за прошлогодние огрехи. Мне не было смешно. Японца потешала неорганизованность работ, нежелание работать. Мне становилось стыдно перед ним за то, что делали, как стыдно было и за нелепость суда над ним: почему военнопленный, выполнявший приказ своего правительства, получил наказание по статье 58-1а, гласившей «измена родине»? Какой родине он изменил? Помочь пережить ему мог только старый бог смеха – Мико-мико-дей.

* * *

В апреле стали темнеть и таять снега. Ручьи потекли по деревне. Тронулся Енисей. С моего крыльца было слышно, как звенел он бегущими льдинами. Льдины наскакивали, поднимались, как белые медведи, на задние лапы, выползали на берег. Сшибались, раскалываясь на голубые хрусталины. Хрусталины под солнцем превращались в ручьи, бежали обратно в Енисей. Свежий ветер летел и летел, нес на север гусиные стаи.