Мемориал

Небо уже стало тёмным, Селена взошла, и только на западе алыми углями дотлевал закат, а небо над зашедшим солнцем переливалось синими, опаловыми, золотыми тонами.

Из дому пролегла дорожка света от горящего окна, а в полутьме, в молочных отблесках луны и багряных бликах заката, жемчужно мерцали гроздьями цветов таинственные вишни. А внизу, где темнее были сумерки, яркими рубинами горело кострище.

Давно была разбита и сброшена в могилу алхимическая посуда, почти сгорели деревянные предметы, но бумага ещё тлела, ещё тлели тяжёлые кожаные переплёты старинных книг.

— Они долго будут гореть, — сказала Ирэн. — Пошли в дом, помянем прошлое.

Мы были как в боевом шатре. За стенами шумел лагерь, войско готовилось к ночлегу. Горела свеча, и в её тихом мерцании из мрака выступали со стен бронзовые щиты, шлемы, мечи топоры. Или это отсвечивали бронзой рамы картин, посуда, металлические украшения?

Догорал камин, и мы сидели около тлеющих углей и говорили о Трое.

— Почему всякое большое дело заканчивается пожарищем? — спрашивала Виола.

— Потому что мир — огонь, и всё на огонь обменивается, — отвечал я.

— Ты всё мусолишь своего Гераклита, Август, — отозвался Фома. — Что ж, он великий философ — и только. По большому счёту, всё его учение сводится к доброму старому экпюросису — мировому пожару, после которого вселенная возникает заново. Жалкая и совсем неутешительная перспектива.

Тут мне стало немного обидно.

— Согласись, Фома, что философия — вовсе не успокоительное лекарство. А что до катастрофизма, то разве Библия не о том же самом толкует?

— Как ты наивен! Библия, прежде всего, говорит о вещах, не поддающихся уничтожению. О духе. Пойми: греческая философия и, прежде всего — нежно любимый тобою Гераклит — исповедуют какую-то дурную бесконечность, бессмысленно повторяющиеся жизненные циклы. Дубовая индоарийская идея!

— А у твоих семитов лучше?

— Да, лучше. Еврейство и христианство открыли миру линейность движения. Мир имеет смысл, он развивается! Он создан Богом в точке альфа и исчезнет в омеге в день Страшного Суда. Но духовное не будет уничтожено!

Ты пойми: ведь и Гектор, и Приам, и все троянцы — это никакая не сказка. Это реальные люди, которые и сейчас живы. И духовный образ Трои остался. Вот мы сидим сейчас: то ли в лагере воинском, то ли за стенами Трои. И как прежде громадны священные стены, и как прежде воины Города готовы к битве, и сверкают по стенам начищенные щиты и шлемы, латы и мечи. Неужели ты не видишь огней в очагах, не слышишь говора воинов, не видишь блеска оружия?

— Вижу! — отвечал я. — Слышу!

— А если видишь и слышишь, то должен понимать всё, происходящее с прошлого мая. Троя взломала время и расцвела ярким, но тщетным цветком. А сейчас этот цветок превратился в пепел и опадает, словно костёр там, в саду, — в таинственную могилу.

Разве все наши труды за этот год не были посвящены только тому — чтобы призрачный цветок отгорел и рассыпался скорее?

— Да… — сказала Эйрена. — Ты, Фома, прав. В нашей линейности произошёл циклический прорыв, некое турбулентное вспучивание времени. И сейчас оно угасает вместе с нынешним костром. Но, видит Бог, наше колдовство здесь ни при чём! Я, по крайней мере, здесь не виновата.

— Кассандра… — произнёс я неожиданно для самого себя.

— Что?!

— Кассандра готовит ковчег.

Тяжёлый, квадратный в плане, со стенками достаточно тонкими, чтобы не тратить слишком много драгоценного металла, но достаточно массивными, чтобы нельзя было легко согнуть или промять борта или дно, ковчег был накрыт пластиной. На крышке не имелось никаких изображений, кроме большого рельефного круга.

Он напоминал то ли солнце, то ли знак вечности, непрерывно повторяющегося хода времени.

Кассандра указала на него Приаму:

— Это лучшее, что есть в сокровищнице. Дорогая вещь, но теперь уже ни к чему беречь. И главное — она достойна героя.

— Неужели это не сон? — тихо сказал Приам. — Неужели я готовлю этот ларец для моего Гектора? — потом, очнувшись, кликнул сыновей и приказал вынести драгоценный короб из покоев на открытый воздух.

Ночь уже минула. Всё время, пока тьма покоилась над Илионом, горел костёр, и угли его переливались алыми рубинами. И Кассандра всю ночь глядела на огонь с Башни. Глядела и грезила, и чудился ей каменный Город и цветущий сад за алыми стенами, и костёр, в котором горели таинственные колдовские снасти. Это было так близко, так реально, что ей хотелось подойти и помочь огню. Она чувствовала, что с этим пламенем кончается бесконечное кружение, и она и все в Илионе обретут, наконец, покой.

Но вот кончилась ночь, и вместе с ней отошли и размылись видения… Она сошла в покои царя.

И заря затеплилась; Гелиос ещё не взошёл, но Селена уже нехотя уходила с неба — она превратилась в тонкую и прозрачно-бледную пластинку льда. На востоке голубело небо, утро веяло холодом.

В тесных улочках-ущельях собрался народ Илиона. Все уже знали, что рано поутру будет погребение.