Мемуары

Эти слова привели меня в трепет. Я поднимаю глаза и вижу против меня, на некотором расстоянии, — ужасное зрелище! — шесть или восемь солдат, вытянутых в линию с ружьями наготове. Черные, громадные стены крепости придавали особенный трагизм всей этой сцене. При свете нескольких фонарей я видел, как приготовлялись к моей казни, ибо не было сомнения, что меня расстреляют. Я похолодел от ужаса, и в то же время мое сердце трепетало от негодования. Вследствие какого презрения к закону меня хотят казнить без всякого расследования моего преступления? Погруженный в эти размышления, я облокотился у стены, как вдруг офицер, который, казалось, был так же взволнован, как и я, подошел и спросил меня, не имею ли я сделать каких-либо распоряжений и что он готов их выполнить. Услыхав эти слова, которые так ясно указывали на то, чем все это кончится, я прихожу в бешенство, энергически протестуя против убийства и, возвышая голос, делаю ответственными перед Богом за мое убийство всех тех, которые совершат его. Одним словом, я окончил тем, что потребовал священника. Тогда какой-то господин, с лицом, закрытым плащом, подошел к офицеру и сказал ему несколько слов на ухо. Тот взял меня за руку и повел в другую тюрьму, похожую на погреб, вымощенную камнем, получающую сверху немного воздуха, — истинную могилу, в которой он и оставил меня как бы заживо погребенным, под стражею нового тюремщика. Этот человек, который всей своей внешностью вполне гармонировал со своими обязанностями, заявил мне, что нужно требовать необходимую мне пищу раз в день, ибо никто, за исключением его, прибавил он, не может входить в мою тюрьму, которую он назвал Калабоцо. Это заявление освободило меня от смертельного беспокойства. В моем положении эта отсрочка на двадцать четыре часа была достаточна для моего спасения.

— Я желал бы видеть священника, — сказал я тюремщику.

— Зачем он вам нужен?

— Разве не должен я приготовиться к смерти?

— Никогда священник не входил сюда; эта тюрьма не предназначена для приговоренных к смерти.

— Разве неизвестна вам сцена, предшествовавшая моему переходу сюда?

— Я знаю только, что мне не было дано никаких приказаний, которые обыкновенно даются по отношению к приговоренным к смерти. Лучшее доказательство заключается в том, что руки и ноги ваши свободны и что мне приказано снабжать вас за ваши деньги всем, что вы пожелаете.

— Вы, значит, были предупреждены о моем прибытии?

— Сегодня утром.

Итак, вся описанная мною сцена была лишь комедией казни; все это, вероятно, устроил Пассано, так как невозможно предположить, чтобы вице-король был причастен к такой пытке.

— Если, — сказал я тюремщику, — вы получили приказание доставлять мне все, в чем я нуждаюсь, то прежде всего вы мне добудете книг.

— Невозможно! Это запрещено.

— В таком случае дайте мне бумаги, перьев и чернила.

— Только бумаги, ибо не позволено писать.

— По крайней мере, не могу ли я иметь карандаш для архитектурных рисунков?

— Карандаш — сколько угодно.

— Вы доставите мне также свечку?

— Нет; вот лампа, которая горит день и ночь; этого вам достаточно.

— Все эти запрещения исключительно ли касаются меня?

— Нет, это правила тюрьмы.

— А ваши обязанности принуждают вас быть в моем обществе?

— Нет. У меня ключи от вашей тюрьмы, и я ответствен в том, что вы не убежите; вот и все. Кроме того, вы будете находиться под стражей часового, который стоит у дверей; если хотите, вы можете разговаривать с ним через отверстие.

— В чем заключается пища заключенных?

— В хлебе и воде, но им позволяется требовать какие им угодно блюда, при выполнении известных формальностей. Так, я должен осматривать дичь, пироги и прочее.

После этого тюремщик ушел, проповедуя мне терпение, как будто бы оно зависит от нас. Однако слова тюремщика успокоили меня, и, привычный к подобного рода приключениям, я свободно заснул. На другое утро я аппетитно позавтракал в присутствии моего тюремщика, который аккуратно втыкал вилку во все блюда, чтобы увериться, не скрыты ли там письма. На мое приглашение разделить со мной завтрак он отвечал, что характер его обязанностей не позволяет ему принять мое предложение.

В этой башне я прожил сорок три дня. Там я написал карандашом мемуар: «Полная критика истории Венеции, написанной Амело» *; в этом мемуаре я оставил нужные места для цитат, так как текста разбираемого сочинения у меня не было. Двадцать восьмого декабря тот же офицер, который арестовал меня, заявляется и приказывает мне одеться и следовать за ним. Он сопровождает меня до суда, где какой-то чиновник вручает мне мой чемодан и мои бумаги; он возвращает мне также мои три паспорта, которые, прибавляет он, действительны.

— Не для проверки ли этого обстоятельства меня продержали сорок три дня в тюрьме?

— Только для этого, милостивый государь; но теперь вы оправданы. Однако вам не дозволяется оставаться в Барселоне. У вас есть три дня, чтобы приготовиться к отъезду.