Мемуары

Я получил коадъюторство из рук Королевы; я не желал умалять свою благодарность, ссылаясь на обстоятельства: я полагал, что признательности своей должен жертвовать и обидой, и даже видимой славой. Как ни уговаривали меня Монтрезор и Лег 63, я решил твердо держаться своего долга и не участвовать ни в чем, что говорилось или делалось в ту пору против двора. Первый из двух лиц, которых я назвал, возрос на заговорах [68]Месьё, и слушать советов его в делах значительных было тем более опасно, что они порождены были рассуждениями, но не отвагою. Люди подобного склада сами ничего не способны исполнить и посему готовы советовать все. Лег был человек ума самого скудного, но весьма храбрый и самонадеянный: подобные натуры готовы дерзнуть на все, к чему их склоняют люди, пользующиеся их доверием. Бывший полностью в руках Монтрезора, Лег подогревал его, сначала, как это бывает всегда в подобных случаях, сам им убежденный, и два эти человека, соединившись вместе, не оставляли меня в покое ни на один день, чтобы, как они воображали, открыть мне глаза на то, что, скажу не хвалясь, я разглядел на полгода ранее их.

Я оставался тверд в своем решении, но я понимал, что сама его искренность и прямота впоследствии поссорят меня с двором почти так же неминуемо, как это случилось бы, прими я решение противоположного свойства; потому я положил взять в то же время меры предосторожности против дурных умыслов первого министра как при самом дворе, действуя столь же чистосердечно и усердно, сколь независимо, так и в городе, старательно поддерживая сношения со всеми моими друзьями и не пренебрегая ничем, потребным для того, чтобы заслужить или вернее сохранить расположение народа. Дабы лучше пояснить вам последнее, я упомяну, что с 25 марта по 25 августа я истратил более 36 тысяч экю на милостыню и другие щедроты. Дабы лучше исполнить первое, я приготовился сообщить Королеве и Кардиналу правду о настроении, какое я наблюдал в Париже, ибо лесть и предубеждение никогда не позволили бы им в него вникнуть. Третья поездка архиепископа в Анжу вновь вернула меня к моим обязанностям, и, воспользовавшись этим, я объявил Королеве и Кардиналу, что считаю долгом своим донести им о настроении парижан, к чему оба отнеслись с изрядным презрением; когда же я и в самом деле доложил о нем, оба приняли мои слова с великим гневом. Гнев Кардинала через несколько дней смягчился, но только по наружности: то было притворство. Я разгадал уловку и отразил ее; увидев, что Мазарини использует мои советы лишь для того, чтобы окружающие поверили, будто я с ним настолько короток, что доношу ему обо всем мне известном, даже во вред некоторым лицам, я не стал говорить ему более ничего, кроме того, что говорил прилюдно у себя за столом. Я даже пожаловался Королеве на коварство Кардинала, которое показал ей на двух примерах; таким образом, не переставая делать то, что должность моя обязывала меня делать для службы Короля, я использовал те же советы, какие давал двору, чтобы показать Парламенту: я прилагаю все старания, чтобы просветить первого министра и развеять туман, которым корысть подчиненных и лесть придворных не упускают случая затемнить его зрение.

Как только Кардинал заметил, что я обратил его уловку против него же самого, он совсем перестал со мной церемониться; так, например, однажды, когда я при нем сказал Королеве, что раздражение умов велико и успокоить их можно лишь ласкою, он привел мне в ответ итальянскую [69]притчу: во времена, когда животные говорили человечьим языком, волк, мол, клятвенно заверил стадо овец, что станет защищать их от всех своих сородичей, с условием, если одна из них каждое утро будет приходить зализывать рану, нанесенную ему собакою. Таково было самое любезное из поучений, коими он одаривал меня в продолжение трех или четырех месяцев; это побудило меня однажды по выходе из Пале-Рояля сказать маршалу де Вильруа, что я вывел два заключения: во-первых, министру еще менее подобает говорить глупости, нежели их делать, во-вторых, правительству всегда кажутся преступными советы, которые ему не по вкусу.

Вот каково было мое положение при дворе, когда я покинул Отель Ледигьер, чтобы по мере сил воспрепятствовать дурным следствиям, опасаться которых заставили меня известие о победе при Лансе и рассуждения Шавиньи. Я нашел Королеву в неописанной радости. Кардинал показался мне более сдержанным. Оба выказали необычайную кротость, и Кардинал, между прочим, объявил мне, что хотел бы воспользоваться случаем, чтобы показать палатам, сколь далек он от мстительных чувств, какие ему приписывают, и выразил уверенность, что по прошествии нескольких дней все вынуждены будут признать: победы, одержанные королевскими войсками, смягчили, а не ожесточили двор. Признаюсь вам, я попался на удочку. Я поверил ему, я обрадовался.