Мемуары

Великий Князь Александр с добросовестной точностью исполнял свои тяжелые служебные обязанности, возложенные на него отцом, все более и более приобретая любовь общества. Он, и как командующий полком, и как генерал-губернатор Петербурга, часто спасал несчастных или по крайней мере добивался смягчения их участи. Доброта и снисходительность Великого Князя были слишком резким контрастом с характером Государя, чтобы не привлечь к нему сердца всех, и, чем более увеличивалось число пострадавших в царствование Павла, тем более устремлялись надеждой к будущему, тайно желая приблизить его.

Узнав на приведенных мною примерах, а также из случая с графом Строгановым⁶⁾, которого Великий Князь отличал между придворными, а Государь подвергал различным унижениям, что его расположение не является рекомендацией в глазах Государя, Великий Князь решил принимать только по надобностям службы. Он не принимал даже своих придворных из боязни скомпрометировать, и это поведение, настоящая причина которого всем была известна, только увеличивало внушаемое им доверие. Только граф Толстой, хотя и находился постоянно около Великого Князя, выказывая привязанность к нему, удержался при дворе и пользовался расположением Государя.

Великая Княгиня Елизавета жила только для своей дочери. Огорчения, испытанные ею недавно, заставили ее считать преимуществом уединение, в котором она находилась. Она видела только лиц, которых оставили у Великого Князя, и некоторых фрейлин.

Толстая все более и более отдавалась увлечению. Я прекратила гулять с ней по утрам, чтобы не присутствовать при встречах с Уайтвортом. Я сказала ей, что не могу поощрять ее слабость; она плакала, не отвечала ничего, и мои возражения не приводили ни к чему, кроме нервных припадков. В ее доме жила француженка, бывшая гувернанткой умершей дочери Толстой. Это была настоящая мегера, к которой Толстой питал совершенно особую нежность и уважение. Эта ужасная женщина постоянно устраивала сцены графине Толстой, часто жаловавшейся на нее мужу, но последний не обращал никакого внимания на слова жены. Наконец, доведенная до крайности, она объявила ему, что она решилась уехать из дому, если он не прогонит Терезу. Это происходило во время завтрака, и граф разгорячился до того, что взял нож, находившийся на столе, и бросился за женой. Дочь, которой было тогда десять лет, бросилась на колени и-схватила отца за ноги. Графиня растерялась, позвонила, и таким образом сделала камердинера свидетелем этой сцены. Она убежала и направилась ко мне. Ее бледное расстроенное лицо меня страшно испугало. Она сказала мне, что решилась уехать к своей матери в Берлин, что ничто в свете не может заставить ее жить под одной кровлей с мужем. Я успокоила ее, насколько могла, и умоляла ее не торопиться, потому что все насильственные меры с ее стороны неизменно упадут на ее же голову. Я предлагала ей все перенести и, насколько возможно, скрыть, что происходило в ее сердце.

Она осталась у меня. Граф пришел к обеду. Он был мрачен и смущен. Я не подавала виду, что знаю про утреннюю сцену, и обходилась с ним, как всегда.

Я захворала. Толстая, Тарант и м-ль Блом находились около меня. Толстая предложила читать новый роман. Мы согласились. При первой же нежной сцене она расплакалась и ушла в соседнюю комнату. М-ль Блом последовала за ней. И так как они не возвращались, я пошла посмотреть, что с ними случилось. Я увидала, как м-ль Блом со сложенными руками умоляла Толстую сказать мне все. Она взяла меня за руку и сказала:

— Я приду завтра рано утром.

Я пожала ей руку от всего сердца.

Действительно, в десять часов утра на другой день она вошла ко мне в комнату; заперев дверь на ключ, она бросилась на колени передо мной и, проливая поток слез, призналась мне в тяжелом чувстве, с которым она не могла больше бороться, тем более что поведение ее мужа оправдывало ее.

— Вы осудите меня, я уверена в этом, — прибавила она, — я заслужила ваше порицание, потому что я проявила недоверие к вам и не послушалась ваших советов.

Я отвечала ей, обнимая ее от всего сердца, и заклинала ее вырвать из своего сердца причину многих неприятностей и раскаяния в будущем. Я указала ей на то, что, как бы возмутительно ни было поведение ее мужа, оно не должно оказывать влияния на уважение, которое у нее должно быть к самой себе.

Она успокоилась, и довольная улыбка появилась на ее красивом лице. Никогда я не забуду этой минуты победы над ее бедным сердцем. Мне казалось, что я не выдержу этой тихой и нежной радости.