Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Что же касается последствий моего ухода для будущности «Фигаро», то, несмотря на свою мегаломанию, я никогда не питал иллюзий. Пример Франсуа Мориака мог бы меня просветить в случае необходимости: сотрудник газеты, каким бы знаменитым он ни был, никогда не уводит вслед за собой значительное число читателей. Мой уход истощал политический капитал «Фигаро»; после 1977 года продолжалось медленное, регулярное обесценение этого капитала. Более десяти журналистов ушли одновременно со мной[220]. На несколько недель компанию мне составил Жан д’Ормессон. Его вызвали к себе и отругали люди, в то время являвшиеся советниками Жака Ширака, — Пьер Жюйе и Мари-Франс Гарро, он вернулся в газету в качестве эдиториалиста, автора передовых статей.

После обеда в Нейи я лишь раз разговаривал с Эрсаном, у себя в квартире на бульваре Сен-Мишель, когда мой собеседник уже знал о моем намерении уйти из газеты, если только он не отступится от своих планов. Он сказал мне — и эта деталь запечатлелась в моей памяти: «Для меня было бы честью выступать с передовицами поочередно с вами, но вы не желаете чередоваться со мною». Я ответил как мог, не споря с этой формулой, совершенно точной; я попытался снять какую-либо агрессивность в моей позиции. Что мне казалось неприемлемым, так это не только чередование с Робером Эрсаном, но чередование с собственником, кандидатом в депутаты. С той поры с Эрсаном я не встречался. Во время предвыборной кампании 1978 года он не написал ни одной передовой. Зачем понадобилось «ставить меня на место» с такой грубостью, когда я выразил «пожелание эффективно участвовать в руководстве газетой в течение нескольких месяцев»?

И сегодня еще я задаюсь вопросом о том, что им двигало. Сам он продолжает заявлять, в частности, говорил об этом моему другу Бернару Бонилаури, что не понимает причины моего ухода из «Фигаро». У него сформировалась какая-то определенная идея на мой счет, на одном заседании директората он дал мне понять, что в его глазах я принадлежу к той же категории людей, что и он сам: цельная натура, не способная уступить или пойти на мировую после того, как собственное решение принято, короче, человек, которым трудно управлять. Жан д’Ормессон не был для Р. Эрсана ни помехой, ни источником беспокойства. С первого дня он его раскусил: Жан держался за «Фигаро», ему нравилось выступать на страницах этой газеты, он очень хорошо ладил с ее читателями; ни в одном другом месте он не обрел бы подобной трибуны, находившейся в издавна установившейся гармонии с его талантом. Хотя Жан д’Ормессон не раз повторял, причем и перед редакторами, что уйдет вместе со мною, Р. Эрсан рассчитывал, не испытывая беспокойства, на возвращение блудного сына.

На мой счет Эрсан ошибался, но не потому, что недооценивал меня, а, напротив, потому, что меня переоценивал. Сомневаюсь, что у меня хватило бы сил приходить в «Фигаро» шесть раз в неделю для руководства журналистами или их нацеливания. Точно так же, как он не стал писать передовицы, возможно, и мое политическое директорство через несколько недель закончилось бы неудачей. Р. Эрсан невольно оказался в двусмысленной ситуации, означавшей для него поражение. Будучи собственником капитала, он довольствовался тем, что заседал в директорате как один из пяти его членов, не имея права единолично принимать решения по увольнению и приему сотрудников. Он наверняка думал, что мои требования продиктованы волей к власти и что, заняв свое место, я ограничу его суверенитет. Я его понимал, он же не мог меня понять. Мне претит отправление власти, если только речь не идет об интеллектуальной власти, вытекающей из спора или доводов. Быть может, он не хотел отчуждения от своего права писать передовицы, даже если не имел намерения осуществлять это право. Я не думал, что он часто будет выступать с передовицами, но не соглашался на риск делить с ним функцию эдиториалиста (я охотно делил эту функцию с Жаном, причем единственно ему принадлежало право на знаменитую подпись «Ф» с пером, освящавшую его роль рупора руководства).

После моего разговора с Р. Эрсаном, после моих бесед с крупными государственными деятелями для меня остался лишь один выход — отставка. В один апрельский понедельник — на следующий день мне надо было поехать к детям в Жука — я принял в утренние часы Жозефа Фонтане, бывшего министра народного просвещения, который работал над созданием ежедневной газеты, «Ж’энформ» («J’informe»). В тот момент я не исключал сотрудничества с этим искренним, благожелательным, безупречно честным человеком, католиком без тени клерикализма или догматизма. После обеда, а точно — без двадцати минут три — меня поразил удар: правая рука безжизненно повисла вдоль тела, голос пропал, я не мог произнести ни слова.

Через несколько недель, возвратившись домой, я написал просьбу об отставке на имя Р. Эрсана и подготовил последние статьи для «Фигаро». Вот текст письма об отставке, который никогда ранее не публиковался: