Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Мы присутствовали также при последних вспышках кинематографического и театрального искусства той эпохи. Я давал уроки французского языка знаменитому театральному режиссеру Рейнхардту. Нас восхитила «Die Dreigroschen Oper»[45], взволновала «Die Mädchen in Uniform»[46]. Kultur Bolchevismus еще цвел пышным цветом, и, помимо замков и музеев классической живописи, нашей любознательности предлагались творения Клее и Кокошки. Атмосфера конца века? Угроза смерти витала над этой республикой без республиканцев, над левой, марксиствующей интеллигенцией, которая слишком ненавидела капитализм и недостаточно боялась нацизма, чтобы встать на защиту веймарского режима. Несколькими годами позже знак смерти пометил и Францию.

Мы очень часто собирались по вечерам во Französisches Akademiker Haus; я познакомился там с Паскалем Копо, Жаном Арно, который сделал карьеру в качестве атташе, а затем советника по культуре в различных посольствах, Пьером Бертраном, которого я снова встретил в 1943 году в Лондоне, где он и остался до своего выхода на пенсию, Андре Мартине, чьим редким даром к усвоению иностранного языка я восхищался, Жаном Лере, выдающимся математиком, Роже Эро, одним из лучших германистов своего поколения, Ш. Саломоном, связанным узами дружбы с семьей Ланжевенов.

Разумеется, все мы были антинацистами и в вечер выборов молча слушали цифры. Мы посещали большие публичные собрания; я не раз слушал Геббельса, Гитлера. Для моих учеников, для многих моих друзей мои воспоминания стали уже частью исторического прошлого. Могу ли я рассказать им больше, чем повествуют кадры старой хроники? Кто были эти немцы, собиравшиеся во Дворце спорта и устраивавшие овации фюреру? По внешнему виду это были люди из всех классов. Многие из них, судя по одежде и по лицу, принадлежали к состоятельной буржуазии, иногда даже к интеллигентской среде. Они одобрительно кивали головой при выпадах Гитлера против евреев, французов или капиталистов. Однажды я был на таком собрании вместе с исключительно одаренным студентом по фамилии Шюле, чрезвычайно враждебно настроенным против Гитлера. Он отказался встать, когда знаменосцы пересекали зал, чтобы сгруппироваться у подножия трибуны. Вокруг него раздавались брань и приказания встать; Шюле не двинулся с места, никто его не ударил. В 1941 году он находился в Москве в качестве атташе при посольстве Рейха в Советском Союзе. Он был убит на Восточном фронте. Один дипломат рассказал мне, что Шюле не утратил своего обыкновения говорить откровенно, что думал. Около 1958 или 1959 года немецкий студент подошел ко мне после моей лекции в Сорбонне: это был сын Шюле. Его мать сохранила мои письма. Я тоже случайно обнаружил его письма, относящиеся к периоду после 1933 года. Таким образом, Шюле служил Рейху, как миллионы других, приговоренных к участи, которой они не заслужили.

Я регулярно посещал Гумбольдт Хаус, место встречи студентов. Именно там я в первый и последний раз играл в комедии. Мы поставили один акт из «Кнока» («Knock»); ⁷⁰ я играл заглавную роль и получил от этого величайшее удовольствие. Театр принадлежит к тем моим мечтам, которые я никогда не принимал всерьез. В Институте Гумбольдта я познакомился с Гербертом Розински; там я дискутировал со студентами всех национальностей.

Январь 1933 года не изменил течение жизни пансионеров Französisches Akademiker Haus. Проявления антисемитизма ни разу не затронули меня лично. Мои белокурые волосы и голубые глаза не соответствовали представлению нацистов о еврее. Моего друга корсиканца Сузини, брюнета средиземноморского типа, порой оскорбляли на улице, меня — никогда. Зато однажды женщина в поезде призналась мне, что мы с ней в одном лагере: ей не нравится гитлеровский лозунг Kirche, Küche, Kinder (церковь, кухня, дети), а я — еврей. Самым поразительным для меня в первые недели существования режима был почти невидимый глазу характер великих событий истории. Миллионы берлинцев не заметили ничего нового. Единственный знак или символ: не прошло и трех дней, как нацистская униформа кишела на улицах столицы. В общежитии я без удивления наблюдал за тем, как форму надели мои товарищи, ранее проявлявшие сдержанность. Многие из этих студентов примкнули к движению с первой же недели. Один из них, всегда бывший в стороне от национал-социалистической партии и настроенный скорее враждебно до ее прихода к власти, решился mitmachen (участвовать). «Вы, — говорил он мне, — всегда будете зрителем, и зрителем критическим, вы не найдете в себе храбрости ввязаться в действие, влиться в поток, несущий народные толпы и историю». Он был прав, но необходимо было говорить «нет» Гитлеру и Сталину. Моя натура спасла меня от писаний или поступков, которым запятнали себя некоторые люди моего поколения, зачарованные историей или попавшие в ее ловушку.