Мемуары

Мерло был выходцем из Сицилии первого поколения. Маньяни была римлянкой. Один и тот же латинский, средиземноморский темперамент, одинаковая прямота — они пришли к любви и взаимопониманию без какого-либо взаимоизучения.

Анна никогда не просыпалась раньше полудня. Примерно в половине третьего — в три часа дня раздавался звонок. После «Чао, Тенн» она обычно говорила: «Что сегодня в программе?»

Она задавала мне этот учтивый вопрос, хотя, подозреваю, всегда сама решала, какова будет эта программа. Я уже рассказывал, что она никогда не говорила неправды, но позволить близкому другу считать, что это он организует вечернюю программу — не обман, а просто акт вежливости. У меня самого такая же привычка. Я всегда точно знаю, что у меня будет в программе, но когда звоню друзьям, уже почти полностью определившись с программой на вечер, я всегда говорю им: «У меня на вечер никаких планов, а у вас?»

В восемь вечера мы с Мерло прибывали в ее квартиру наверху палаццо Альтиери (недалеко от Пантеона); похожая на сумасшедшую служанка приглашала нас в гостиную. На столе там неизменно стояла чаша со льдом, чаша с претцелями и чаша с арахисом, два высоких бокала и бутылка «Джонни Уокер Ред Лейбл». Мы сидели, пили и ждали, иногда почти час, но нас это не смущало. У нас было что выпить и где прогуляться — с ее веранды открывался прекрасный вид на старый Рим, мягко сияющий сквозь поздние сумерки, а из задних комнат огромной квартиры мы слышали Анну, отдающую приказы — громкие, но полные любви и уважения.

Частенько за полчаса до того, как приходила Анна, появлялся ее очередной молодой человек. Он здоровался с нами с некоей подозрительной учтивостью и вытягивался в кресле или на диване с видом сонной отчужденности.

Наконец, Анна, блестящая от оживления и бурлящих чувств, врывалась в комнату, готовая осуществлять «программу». У нее был свой личный лифт, на котором мы спускались в гигантский тенистый двор, где стояли два или три ее роскошных автомобиля. Иногда — не часто — она позволяла вести машину своему молодому человеку, но обычно предпочитала сидеть за рулем сама, и была великолепным водителем. Римских «пробок» для нее не существовало. Молодой человек обычно хранил хмурое молчание, пока она и Фрэнки болтали, как пара расшалившихся детей по дороге в парк аттракционов. Она никогда не спрашивала, куда мы едем ужинать; этот вопрос она решала единолично, и ее выбор был всегда точным. Метрдотели и официанты принимали ее, как королеву: они так и летали вокруг стола, когда она заказывала вина, спагетти, салаты, закуски — никогда не заглядывая в меню. На первый взгляд, это было легкомыслием, но это — только на первый взгляд. Каждый ужин превращался в праздник, которому бы отдал должное и Эрнест Хемингуэй с его гурманскими вкусами.

Вечер никогда не шел по нисходящей: центром его был ужин, но после кофе Анна требовала собрать все оставшееся в большой пакет. И мы начинали ночное путешествие по Риму, посещая все места, где ее ждали голодные беспризорные кошки, — Форум, Колизей, какие-то мосты, Трастевере, закоулки Виллы Боргезе.

Завершив это турне, она возвращалась в свое палаццо, чтобы захватить lupo[66] — громадную черную немецкую овчарку. Эту собаку я подарил, когда ее предыдущая овчарка умерла от старости. Она занимала почти все заднее сиденье автомобиля; машина направлялась прямо на Виллу Боргезе. Там овчарку выпускали, и она носилась рядом с машиной по дорожкам, пока не начинала пыхтеть и не готова была снова запрыгнуть в машину.

После этого мы ехали к Розати на Виа Венето, главным образом из уважения к моей привычке пропускать рюмочку на ночь. Анна никогда не пила ничего, кроме вина. Фрэнк пил кофе-эспрессо. Молодой человек Анны вытягивал свои длинные, элегантные ноги и попивал ликер, полузакрыв глаза. Анна бросала на него взгляды, выражавшие одновременно и страсть, и отвращение. И она всегда с грустью отзывалась о моей потребности пить виски. Хотя в это время было уже очень поздно, улица Венето еще была запружена народом, а прогуливающиеся замедляли шаг при виде этой блистательной женщины. Конечно, нас частенько атаковали папарацци, которыми кишел по ночам Рим — ребята со вспышками, рыскавшие в поисках «лиц с именами». Анна терпела их какое-то время, а затем отгоняла так, что они мгновенно разлетались — но без обиды.

Наша машина обычно ждала в темном дворе палаццо Альтиери. Мы провожали Анну до наружного лифта со стеклянными стенками.

— Ciao, саго, ciao, bello, ciao, ciao, ciao![67]

Поцелуи, объятия. Потом она входила в лифт, молодой человек следовал за нею, было видно, как она смотрит в его загадочное лицо своими горящими большими глазами, пока лифт поднимался наверх.

Она была за пределами условностей, как никто другой в моей жизни, и подозреваю, что именно это связывало нас, именно в этом были корни ее гордой уверенности, как и корни моей неуверенности и чувства вины, преследовавшего меня всю жизнь.