Мемуары

Президент Ле Коньё, с которым он жестоко враждовал в ту пору, когда оба находились с герцогом Орлеанским в Брюсселе ¹¹⁸, но с которым полагал себя примиренным, показал мне записку, посланную ему герцогом при въезде в город от ворот Сент-Оноре, где стояли следующие слова: «Придется засвидетельствовать почтение коадъютору, через три дня он отдаст мне свой долг». Записка подписана была: «Сердечный друг». У меня не было нужды в этом доказательстве, чтобы убедиться в неприязни ко мне д'Эльбёфа. Когда-то я поссорился с ним на балу у г-жи Перроше, довольно резко попросив его замолчать, — мне показалось, что он хочет посмеяться над графом Суассонским, которого он смертельно ненавидел, ибо в ту пору оба были влюблены в г-жу де Монбазон.

Пробегав по городу до двух часов, я вернулся к себе, почти решившись открыто выступить против герцога д'Эльбёфа, обвинить его в сговоре с двором, призвать горожан взяться за оружие, а самого герцога арестовать или по меньшей мере заставить покинуть Париж. Я знал, что имею довольно влияния в народе, чтобы решиться на такое предприятие, но сознавал, сколь оно опасно в силу множества обстоятельств, и в частности потому, что в городе, осажденном, и притом осажденном своим Королем, всякое возмущение может зайти слишком далеко.

Пока все эти мысли проносились в моем мозгу, как вы догадываетесь, весьма разгоряченном, мне доложили, что меня желает видеть шевалье де Ла Шез, принадлежавший к свите герцога де Лонгвиля. Он крикнул с порога: «Вставайте, сударь! Принц де Конти и герцог де Лонгвиль прибыли к воротам Сент-Оноре, а народ кричит, обвиняя их в предательстве, и не впускает в город». Я поспешно оделся, заехал за престарелым Брусселем, велел зажечь восемь или десять факелов, и, снаряженные таким образом, мы отправились к воротам Сент-Оноре. На улицах было уже так людно, что мы с трудом пробирались сквозь толпу, и когда по нашему приказанию открыли ворота, уже совсем рассвело, так много времени пришлось нам потратить, чтобы успокоить умы, охваченные неописанной подозрительностью. Увещевая народ, мы сопроводили принца де Конти и его зятя в Отель Лонгвиль.

Вслед за тем я отправился к герцогу д'Эльбёфу, чтобы обратиться к нему с небольшою любезною речью — она не могла прийтись ему по вкусу, ибо имела целью предложить ему не являться во Дворец Правосудия или уж на худой конец явиться туда с принцем де Конти и герцогом де Лонгвилем и не прежде, чем они посовещаются о том, что должно предпринять для блага партии. Общее недоверие ко всему, что хоть сколько-нибудь касалось до принца де Конде, вынуждало нас в эти первые минуты действовать крайне осмотрительно. То, что, быть может, легко было исполнить накануне, стало невозможным и даже гибельным на другое утро, и тот самый герцог д'Эльбёф, которого я полагал себя в силах изгнать из Парижа 9 числа, 10-го, поступи он умно, по всей вероятности, изгнал бы меня самого, такое подозрение внушало народу имя де Конде.

Как только я понял, что д'Эльбёф упустил минуту, позволив нам открыть ворота принцу де Конти, я уже не сомневался: в непродолжительном времени я сумею повести горожан куда мне заблагорассудится, ибо в глубине сердца они мне преданы; мне, однако, необходимо было располагать этим непродолжительным временем, вот почему я расчел, и расчел правильно, что герцога д'Эльбёфа не следует озлоблять, а следует убедить его, что он мог бы найти и славу свою, и выгоду, войдя в соглашение с принцем де Конти и герцогом де Лонгвилем. Предложение мое, как я вам уже сказал, не пришлось бы ему по вкусу; я понял это из того, что, не дождавшись меня, хотя я послал просить его об этом, он отправился во Дворец Правосудия. Первый президент, который не желал, чтобы Парламент перебрался в Монтаржи, но не желал и гражданской войны, принял герцога д'Эльбёфа с распростертыми объятиями, поспешил созвать ассамблею и, несмотря на возражения Брусселя, Лонгёя, Виоля, Бланмениля, Новиона и Ле Коньё, заставил провозгласить герцога д'Эльбёфа главнокомандующим, в надежде, как впоследствии мне признался президент де Мем, который приписывал себе этот совет, расколоть партию, — по мнению Первого президента это не помешало бы двору смягчиться, однако могло ослабить возмущение, сделавши его менее опасным и менее продолжительным. Эта мысль всегда казалась мне одной из тех химер, которые тешат умозрение, но на деле неисполнимы: ошибка в подобном предмете всегда чревата опасностями.