Мемуары Дьявола

«Бог мой! Сударыня, вы, должно быть, не привыкли к путешествиям в одиночку; разве можно пускаться в дорогу с такой беспечностью! Вам нечем даже прикрыть шею. Здесь у меня есть несколько шелковых шейных платков, мой денщик положил их в сумку; позвольте предложить вам один из них».

«Благодарю вас, сударь, вы необычайно любезны».

«Ошибаетесь, сударыня. Я крайне редко оказываю такие знаки внимания, которые бросают честного мужчину к ногам первой встречной женщины».

«Ваше отношение ко мне говорит об обратном».

«Напротив, оно доказывает, что, когда я встречаю женщину столь изящную и очаровательную, как вы, я всеми силами пытаюсь показать, каких почестей она заслуживает».

«О! – засмеялась госпожа Бюре. – Ну, если вы не любезны, то по меньшей мере любите польстить…»

«Я льщу? Вовсе нет, и вы это знаете, сударыня. Вам, конечно, многие говорили, как вы прекрасны, и говорили достаточно часто, чтобы вы могли в этом сомневаться. Так что в моих словах лести не больше, чем любезности».

Госпожа Бюре не ответила; ее несколько смутила легкость, с которой незнакомец расточал столь явные комплименты. Эрнест выждал какой-то момент и продолжил наступление.

«Мои слова обидели вас, сударыня? Моя солдатская прямота перешла границы приличия?»

«Да нет, не то чтобы… И все же я бы попросила вас впредь использовать другие выражения».

«Сударыня, восхищение красотой так же не зависит от вашей воли, как и сама красота; и если уж оно вами завладевает…»

«То вы сами не понимаете, что говорите, не так ли, сударь?»

«Прошу великодушно извинить меня, но я все прекрасно понимаю и в доказательство добавлю, что вы не только милы, но и весьма умны».

«Ах! – сухо заметила госпожа Бюре. – Ваша милость оказывает мне большую честь таким подозрением».

«О, не сердитесь, а то я начну в этом сомневаться».

«Согласитесь, я и так весьма добра, раз слушаю вас».

«Осмелюсь заметить, у вас просто нет выбора».

«Таким образом, не за что меня благодарить».

«О, я вам очень благодарен за то, что вы здесь».

Он умолк на мгновение, продолжив затем взволнованным тоном:

«Я благодарен вам так же, как благодарен солнцу, которое освещает весь мир, чудному воздуху, которым я дышу, прозрачности ночи, которая опьяняет своей тишиной; так же, как я признателен всему, что появляется передо мной в благодатном и неземном обличье».

В начале разговора насмешливые реплики перебрасывались из угла в угол отгородки тоном собеседников, желающих блеснуть своим остроумием; но последнюю фразу Эрнест произнес с пылким энтузиазмом, который весьма не понравился госпоже Бюре. Непроизвольно Эрнест приблизился к спутнице; на что она, желая вернуть разговор на начальные иронические нотки, ответила, не сдвинувшись с места, с легким налетом пошлости, который сочла необходимым, дабы осадить зарвавшегося пиита:

«Чрезвычайно счастлива, что могу разделить вашу признательность с солнцем и луной».

Фраза возымела свое действие, и Эрнест откинулся назад; с минуту он втихомолку кусал себе губы, после чего произнес уже менее обходительным тоном:

«Сударыня, вас не раздражает табачный дым?»

Вопрос прозвучал столь несуразно, что госпожа Бюре обернулась, чтобы взглянуть на Эрнеста, хотя никак не могла его разглядеть.

«Не думаю, – холодно обронила она, – что в дилижансе принято курить».

Эрнест проклинал себя за глупый вопрос; в отгородке опять воцарилось молчание.

События поначалу так живо развивались, что Эрнест был крайне раздосадован их внезапным концом; он перебрал все возможные пути для возобновления разговора, но не нашел ни одного. «Какой же я болван! – корил он себя. – Я говорил с ней с чувством благоговения, внушенным мне встречей с непревзойденной по красоте женщиной, а она ответила мне плоской шуткой и теперь корчит из себя недотрогу. Такую ошибку мог допустить только такой неисправимый романтик, как я! Надо продолжить уговоры в прежнем галантном духе, и вскоре мы станем лучшими в мире друзьями! Эта мелкая торговка из Кастра так бережется лишь для того, чтобы подороже себя продать! Ну, я ей покажу, что почем!»

Как только Эрнест принял это решение, он тут же приступил к его выполнению; потихоньку скользя по сиденью, он приблизился к госпоже Бюре и коснулся ее коленей. Женщина резко отшатнулась, воскликнув только:

«О! Сударь!»

Но сколько чувства прозвучало в этих двух словах! В них было столько достоинства и грусти, столько укоризны в адрес Эрнеста и столько возмущения! В то же время эта простая защита ясно дала понять, что госпожа Бюре вовсе не нуждается в отношениях другого рода с мужчиной, казавшимся хорошо воспитанным. Эрнеста обуяли стыд и отчаяние, и он молча вернулся на свое место; он хотел снова заговорить и, несмотря на темень, с раскаянием взирал на госпожу Бюре, словно она могла его видеть. В этот момент ему почудились с ее стороны какие-то легкие движения; но он не отважился узнать, в чем дело, и, чувствуя свою неправоту, не решался просить прощения.