Мемуары дипломата

25 сентября генерал Жофр запросил, достаточны ли русские запасы снаряжения, чтобы покрыть все увеличивающиеся расходы его, и получил успокоительное заверение, что на этот счет беспокоиться нечего. Потом внезапно, 18 декабря, французский посланник и я были извещены начальником штаба военного министерства, что, хотя у России вполне достаточный запас людей, чтобы пополнить колоссальную убыль на фронте, но что у ней нехватает ружей, и артиллерийские припасы истощились. Генерал Беляев прибавил, что сданы заказы за границу, и что приняты меры к тому, чтоб поднять производительность русских заводов, но что все же в ближайшие два-три месяца положение не только затруднительно, но и опасно. Это сообщение было ударом грома среди ясного неба. В этот начальный период войны между союзными верховными главнокомандующими не существовало общего плана кампании, и они действовали по системе сообщающихся сосудов. Если на западе не могли наступать, русские были вынуждены наступать, и наоборот, так что у немцев были специальные армейские корпуса, которые они перебрасывали туда и обратно, с одного фронта на другой, в зависимости от того, где их присутствие было необходимо.

Выразив протест против того, что недостаток вооружения держался втайне, я указал на необходимость более тесной связи между главными штабами союзников. Русские, очевидно, основывали свои расчеты на своем опыте Японской войны и не запасли военных припасов на долгий срок. Я вспоминаю, как во время балканского кризиса я спросил у видного члена Думы, настаивавшего на более твердой политике со стороны России, готова ли она к европейской войне. "Нет, - был ответ, - но она никогда не будет готова". Он был прав. Ее промышленность была еще в отсталом состоянии; у ней не было достаточного количества фабрик и заводов, а на тех, которые существовали, нехватало необходимых машин и нужного числа квалифицированных рабочих. Союзникам вскоре предстояла труднейшая задача перевооружения России. Лично я не разделял пессимизма, охватившего русскую столицу, переименованную в Петроград, но я чувствовал, что вряд ли русским удастся занять Берлин через Силезию, и что их будущая роль сведется к задержанию и уничтожению неприятельских сил в войне на истощение.

Вдобавок к чувству растерянности из-за военного положения, мирная кампания, руководимая графом Витте и его сподвижниками-германофилами, была далеко не успокаивающим моментом. Как я уже указывал в главе XIV, граф Витте всегда считал, что в интересах России - более тесное сближение с Германией, а теперь он открыто утверждал, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны и должна заключить мир. В одной из наших бесед с Сазоновым в начале ноября мой французский коллега указал, что пора бы уже царю принять какие-либо меры против этой кампании, принимающей опасные размеры. Сазонов на это возразил, что французский посланник должен сам обратить на это внимание царя и обещал устроить ему для этого аудиенцию. В этой аудиенции, имевшей место неделю спустя, царь не упомянул имени графа Витте, а Палеолог не рискнул заговорить о нем первый.

Нападки графа Витте были направлены главным образом против Англии, почему я и решил поднять брошенную перчатку и сделал это в своей речи в Английском клубе накануне Нового года. "Некоторые известные германофилы, сказал я, - обвиняют нас в том, что мы толкнули Россию в войну ради наших личных выгод, а теперь предоставляем ей одной нести весь ужас ее. Эти господа постоянно спрашивают нас: "Где ваш флот? Что делает ваша армия?". Я хочу рассказать им, - продолжал я, - что сделали британская армия и флот". Перечислив все услуги, оказанные ими союзным армиям, я указал на Германию, близкого друга наших обвинителей, как на свидетеля истины моего утверждения. Ибо германские поэты посвящали Англии свои гимны ненависти, а германские профессора изливали на Англию потоки своей ярости, и делали они это потому, что знали, что только Британская империя преграждает им путь к владычеству над всем миром, о чем мечтал "Vaterland"{17}.

Эта речь имела огромный успех. Она была опубликована в выдержках во всех русских газетах и послужила предметом обсуждения в длинных передовицах, приветствовавших меня за мужество, с которым я вскрыл гнойник, заставлявший Россию страдать. Царь, которого я видел несколько позже сказал мне, что он очень рад, что я был так откровенен.