Его раздражало превосходство ума и талантов бывших министров и генералов, а также немногочисленных фаворитов, щедро одаренных этими достоинствами. Он желал первенствовать духом и умом на заседаниях кабинета и в военных делах точно так же, как был первым почти везде. Но он чувствовал, что с вышеназванными лицами у него так не получается, и этого было вполне достаточно, чтобы испытать величайшее облегчение, оттого что их больше нет в живых, и в дальнейшем остерегаться выбора таких преемников им, какие смогли бы вновь возбудить в нем подобную ревность. Этим и объясняется, почему он так легко соглашался на передачу места государственного секретаря по наследству, хотя поставил себе законом не давать согласия на наследование любой другой должности; сколько раз случалось, что новички, чуть ли не дети, исполняли, порой в качестве главного лица, важнейшие функции, тогда как занять таким образом куда более мелкий пост, а то и чисто номинальный, нечего было и надеяться. Поэтому при назначении на посты государственных секретарей и министров король брал в расчет только свои вкусы и выбирал крайне посредственных людей. Его это устраивало до такой степени, что порой ему случалось проговариваться, что, дескать, он намеренно выбирает таких, чтобы их воспитывать, и он действительно ставил себе это в заслугу. Новички эти нравились ему как раз своим невежеством и тем успешней вкрадывались к нему в доверие, чем чаще признавались в этом, дабы он получал удовольствие, наставляя их во всяких мелочах. Именно так завоевал его еердце Шамийар, и понадобились все беды государства и самые рискованные интриги, чтобы вынудить короля отставить его, однако король продолжал его любить и до конца жизни при каждой удобной оказии выказывал ему свое благоволение. С выбором генералов было точно так же, как с министрами. Король кичился тем, что управляет ими из своего кабинета, и хотел, чтобы все верили, будто он из кабинета командует своими войсками. Он твердо держался этого дорогого ему обыкновения, на которое, как мы вскоре увидим, натолкнул его Лувуа, и посему лишь в редчайших случаях жертвовал своим тщеславием, чтобы устранить продолжительные помехи, бросавшиеся уже всем в глаза.
Таковы были большинство министров и все генералы, когда началась война за испанское наследство. Возраст короля, его опыт, превосходство, но не ума, не талантов, не ясности взгляда, а его мнения, причем превосходство чудовищное, над мнениями советников и исполнителей подобного рода, привычка к смер-тоноснейшему яду лести — все это уже в самом начале погубило все чудеса, дарованные нам судьбой. Вся испанская монархия без сопротивления предалась его внуку, а Пюисегюр, так поздно, лишь в 1735 году, ставший маршалом Франции, прославился планом занятия и самим занятием всех испанских крепостей в Нидерландах; он занял их все одновременно, без единого выстрела, захватив врасплох и обезоружив отряды голландцев, составлявших гарнизоны почти всех крепостей. Король, опьяненный столь поразительным успехом, весьма не ко времени вспомнил про упреки, каковые он навлек на себя несправедливостью своих войн, и про то, что страх, который он нагнал на Европу, привел к созданию могущественных коалиций, едва не погубивших его. Он решил избежать подобных неприятностей, но вместо того, чтобы воспользоваться ошеломлением, в какое это величайшее событие привело все державы, лишить голландцев войск, составлявших многочисленные гарнизоны, содержа их в плену, оружием принудить пока еще безоружные и не объединившиеся государства признать в безусловных договорах герцога Анжуйского законным наследником всех земель, какими владел почивший испанский король, тем паче что новый король уже полностью вступил во владение ими, он, кичась безумным великодушием, отпустил эти голландские войска и льстил себя бессмысленной надеждой на надежность договоров, не поддержанных силой оружия. Он тешился этим на радость своим врагам, дав им время вооружиться и тесно сплотиться, после чего война стала неизбежной и король, пораженный тем, как грубо он просчитался, обнаружил, что окружен со всех сторон.